Денис Сдвижков - Знайки и их друзья. Сравнительная история русской интеллигенции [litres]

Многое зависит от вопроса, какого рода власть дает знание. По своей природе знание Нового времени имеет определенную, скажем так, имперскую составляющую: исходя из ограниченного центра, оно предназначено к расширению, экспансии, собиранию вокруг. Знание Нового времени терпит другие формы знания, да, но только на условиях, на которых и Рим соглашался принять христианство – признанием относительности своих истин. Неслучайно и наоборот: империи нужна миссия – культурная и цивилизаторская. Империя универсальна, как и знание. Цель в обоих случаях – благодаря новым знаниям овладеть миром. «Для европейцев Нового времени, – соглашусь с Ювалем Ноем Харари, – строительство империи было сродни научному проекту, а создание новой научной дисциплины – проекту имперскому». Так что, если уж представлять себе «страну знаний», куда нас ежегодно отправляли 1 сентября, то скорее империей, чем республикой ученых. Знание стремится к владычеству ничем не ограниченному, драпируя свою «волю к власти» в попутно создаваемые альтруистические мифы и культурные формы. Но, предупреждает нас анархист Михаил Бакунин, «дайте [ученому] управление – и он сделается самым несносным тираном».

Посмотрев ранее на то, как выглядит власть знания в обществе, посмотрим теперь на взаимоотношения людей знания с властью, главным воплощением которой в Новое время было государство. Начнем с начала, того, что непреложно признавалось за черту интеллигенции как символа «другой России» – ее отчуждение от государства, если не прямую антигосударственность. С учетом высказанных соображений о том, что знание Нового времени выстраивает свою «вертикаль власти», сравним реалии и попробуем подступиться к общему вопросу: насколько неизбежен конфликт между образованным обществом и государством Нового времени вообще? Если тип мышления знайки по определению критический, обязательна ли отсюда критика и оппозиция ко всем доминирующим в обществе институтам?

Как можно догадаться, власть знания существует раньше всего и полнее всего в царстве слов, где люди знания и так властвуют безраздельно. Это еще одно царство не от мира сего, порой союзное, порой враждебное тому, другому. Если к людям знания прилагается термин «властители», то – властители дум ( слова ). Само это выражение утверждается в русском языке с Пушкина («К морю», 1824) – как одно из свидетельств французского кроя нашей интеллигентской шинели в романтической миссии поэта . Несмотря на архаическое звучание, оно соседствует с гением и явно соотносится с каким-нибудь французским maître à penser , и далее – с magister spiritus , духовным наставником и «водителем (почувствуйте разницу с властителем) душ».

У стоящего на крымском берегу Пушкина таковыми еще названы, напомню, Байрон и Наполеон, однако в дальнейшем земные владыки подобного эпитета не удостаивались, и двоевластие характерным образом было изгнано: «Эмансипация культуры, – цитирую В. М. Живова, – освободила огромный религиозно-мифологический потенциал, который прежде – в русском Просвещении – был отнесен к государству и монарху как устроителям космической гармонии на земле и создателям новой Аркадии. Этот религиозно-мифологический потенциал был перенесен теперь на саму культуру, и поэт получил те мироустроительные харизматические полномочия, которые ранее усваивались императору <���…> Хранителем социальной гармонии и распорядителем общественного блага оказывается не политик, а поэт и писатель».

В словесной реальности уже с античности в изобилии имеются представления образованного мира об идеальном государстве, и в них власть знания отождествляется с властью политической. Так или иначе нам рисуют владычество мудрецов: начиная от трактата Платона с его правителями-философами и до многочисленных утопий и антиутопий Нового времени, с собственно «Утопии» Томаса Мора и его «протофилархами» из числа ученых, и далее, вроде того же Солнечного города Кампанеллы, Новой Атлантиды Фрэнсиса Бэкона и т. п. Не отставали и наши: русская утопия как жанр вообще сформировалась в эпоху Просвещения и насыщена соответствующими отсылками. Особенностью, отмечаемой историками культуры, была разве что проекция воображаемой реальности не на выдуманные острова, а на саму Российскую империю. Как, например, у одного из типичных чудаков XVIII столетия, авантюриста Ивана Тревогина, посаженного в Бастилию мнимого «кронпринца Голкондского царства» с его выдуманной «Империей знаний»: «Император же империи знаний, его совет, библиотеки, кунсткаморы и прочия вещи находятся», – где бы вы думали? никогда не догадаетесь, – «в Украине в Харькове, следовательно вся империя знаний состоит точно под покровительством Российского скипетра» (1783).