Дарья Златопольская - Настоящее. Диалоги о силе, характере, надежде [litres]

Д. З. Недавно я услышала по радио вашу песню, она называется «Однажды». Очень хорошая песня. С одной стороны, это такая настоящая песня «Машины времени». С другой стороны, она очень современная. В ней есть такие слова: «И в мире нет смерти, и времени нет». Это созвучно тому, как вы сейчас мыслите?

А. М.Наверное, весь трагизм человеческого бытия заключается в том, что бессмертная душа находится внутри вполне себе конечного тела. И когда человек вспоминает себя, он внутри себя тот же пятилетний мальчик, хотя на самом деле он уже 70-летний старый дядька со всеми болячками.

Я думаю, что не тело прощается с душой, когда человек уходит. Это душа прощается с телом. И душа говорит: «Куда ты, я же только к тебе привыкла! Мы же с тобой только что-то научились делать, а уже все сломалось. А мне теперь надо новое искать, и опять начинать с нуля, и всему его обучать. Как же мне это надоело!»

Хорошо вы сказали сейчас. Очень поэтично и очень грустно.

Но так обстоят дела.

А как с этим справляться?

Никак. Принимать как данность.

У вас в книгах вообще встречается много размышлений о времени.

Потому что это, пожалуй, одна из самых непостижимых вещей. Возможно, когда мы научимся его делать обратимым, многое изменится. Но пока, как я понимаю, до этого очень далеко.

Вы полагаете, такое возможно?

Ну книжку же можно перелистать вперед, а можно обратно. Можно даже кинопленку прокрутить назад.

Вы считаете, со временем можно так поступать?

Теоретически – да, так физики говорят. А раз можно в теории, наверное, это когда-нибудь будет возможно и на практике.

А как это будет выглядеть на практике, вы не задумывались? Понятно же, что это не будет машина времени.

Нет, так далеко моя фантазия не простиралась. Я стараюсь больше думать о вещах сбыточных, это более продуктивно.

Д. З. У вашего любимого Джерома Сэлинджера в романе «Над пропастью во ржи» есть очень интересный момент про способность человека вроде бы сочувствовать всему миру и при этом не замечать боли близкого. Там есть сцена, когда в кино сидит женщина и обливается слезами, а с ней маленький сынок, который хочет выйти в уборную, и она его не выпускает. То есть его переживания и страдания ничего для нее не значат. У Чехова мы это в каждой пьесе видим. В том же «Дяде Ване» Астров мечтает спасать леса, а при этом рядом с ним есть один живой человек – Соня, – которого он мог бы сделать гораздо счастливее, спасти, если бы просто полюбил ее.

С. М.Но он ее не любит. Он полюбил Елену Андреевну и боится в этом признаться. Но вы абсолютно правы. Мы готовы спасать весь мир, но не замечаем слез рядом стоящих. Но это не сочувствие ко всему миру, это лицемерие. Это же очень просто – спасать как будто бы все человечество. От тебя не требуется никаких усилий.

Вообще эта тема есть и в рассказе «Черный монах», в спектакле [94] Спектакль «Черный монах» в постановке Камы Гинкаса идет в Московском театре юного зрителя с 1999 года. по которому вы играете главного героя – Коврина. Он ведь попадает в семью, которая тоже увлечена разведением прекрасных садов, почти как Астров.

Но там не они его не замечают! Это господин Коврин пришел в эту семью разрушителем. Это он в своем вихре эмоций, своем ощущении гениальности разрушил их жизнь.

Есть, конечно, то, о чем ты споришь с Антоном Палычем. Он в этом рассказе говорит: «Да, ты гений, но умираешь оттого, что жалкое человеческое тело утратило равновесие и не может быть оболочкой для гения». Ты с ним споришь, но в результате спектакля понимаешь, что он прав. Мы имеем грань. И душа имеет грань, и талант имеет грань.

Время – вещь неумолимая. А мы постоянно хотим его расширить. Кому-то удается. Единицам. Я смотрю на удивительную актрису нашего театра Галину Коновалову – ей удалось это время раздвинуть. Владимиру Зельдину удалось время раздвинуть: выходить на сцену в более чем зрелом возрасте и играть три часа Дон Кихота. Михаил Александрович Ульянов до последнего дня всегда был готов выйти на сцену. Это поколение, которое фантастически раздвигало время и пространство, сохраняя себя. А молодежь сегодня почему-то в кокон засовывается.