Георгий Тарнавский - КУРОПАТЫ - СЛЕДСТВИЕ ПРОДОЛЖАЕТСЯ

Суд состоялся 10 марта 1939 года. Меня в зал привели последним, все мои друзья уже были там. За столом сидели трое в форме НКВД, да рядом что-то писал секретарь. Судья спросил, подтверждаю ли я свои показания. Я сказал, что не подтверждаю, потому что подписывал чистый лист бумаги. Тогда он вскинул брови: «Что, хочешь, чтобы дело направили на новое расследование и тебе опять поломали ребра?» На что я ответил: «Больше, чем поломали, уже не поломают…»

Суд удалился на совещание. Приговор у них, видимо, уже был заготовлен, так как они быстро вышли и зачитали его: все приговорены к расстрелу.

После суда нас посадили в одну камеру номер 19 в подвале. В ней находился только один человек — мужчина лет 40. Он сказал, что работал инженером на каком-то минском заводе и осужден к расстрелу за вредительство. Стал расспрашивать о нашем суде. Когда мы ему все рассказали, он подошел ко мне и попросил запомнить его фамилию — Щуцкий. «Ты останешься, — заверил он, — а друзей твоих расстреляют, потому что они признали вину».

От моего имени Щуцкий написал жалобу на имя Прокурора СССР, затем написал такие же жалобы и от имени моих друзей, но сказал, что это им не поможет.

На следующий день Щуцкого вызвали из камеры с вещами, он попрощался с нами — знал, видимо, что идет на расстрел.

20 апреля 1939 года меня вызвали к начальнику тюрьмы и объявили новый приговор: расстрел заменить 10 годами исправительных лагерей. Меня вымыли в бане и перевели в «американку». Перед тем взяли расписку, что я никому не скажу, что сидел в камере «смертников». Вскоре в «американке» появился и Михович из д. Мотыль Ивановского района. Он прежде сидел вместе со мной. Ему расстрел заменили 15 годами тюрьмы. Михович рассказал, что в ночь с 12 на 13 мая из Центральной тюрьмы многих увозили на расстрел. В том числе и из нашей девятнадцатой камеры. Значит, можно предположить, что и мои друзья, с которыми я перешел границу, расстреляны в ночь на 13 мая 1939 года…

А теперь мы совершим короткое путешествие в… сталинщину. Для этого нам надо сесть в троллейбус и поехать в один из молодых микрорайнов Минска — «Запад». Выйдем на остановке «Универсам „Таллинн“», поднимемся на второй этаж быстро потерявшего первозданную покраску панельного дома и нажмем черную кнопку звонка.

Дверь открывает некогда высокий, а теперь сгорбленный, сутулый человек в цветастой засаленной рубашке, долго смотрит на нас воспаленными красными глазами, наконец, узнает и упавшим голосом роняет: «А, это опять вы. Проходите…»

Небольшая узкая комната кажется просторной — в ней почти нет мебели, у самой стенки стоит старый, видимо, послевоенных лет круглый стол и рядом с ним обшарпанный, с разбитым стеклом сервант тоже далеко не первой молодости. Есть еще два стула, но нужно, как минимум, три, и с кухни приходится нести табуретку. Да, без особого лоска живут сегодня бывшие следователи НКВД.

А то, что мы пригласили вас в гости к одному из таких «бывших», вы уже, наверное, догадались. Фамилия его Саголович, служил в органах без малого семь лет, завершив свою довольно удачно складывавшуюся карьеру в начале 1940 года неожиданным увольнением с весьма странной формулировкой — «За невозможностью дальнейшего использования». Пришлось ему вернуться к своей прежней профессии сапожника, обувщика.

На фронт ушел на второй день войны, попал в саперные войска, был тяжело ранен и контужен. По этой причине многое из своей довоенной биографии помнит плохо, хотя яркие фронтовые эпизоды вспоминает охотно и в подробностях. Что ж, это еще раз подтверждает, насколько избирательна человеческая память.

Разговор записываем на магнитную ленту:

— Скажите, пожалуйста, почему именно вас коллектив фабрики им. Кагановича рекомендовал на работу в органы ОГПУ?

— Не знаю, думаю, что заслуживал такого доверия. Я был честным человеком и активным коммунистом, хорошо работал. К тому времени окончил уже семь классов.

— Что входило в ваши служебные обязанности?

— Меня приняли на должность практиканта оперуполномоченного особого отдела. Были еще политический и экономический отделы. Наш занимался в основном делами так называемых перебежчиков из Западной Белоруссии. В них видели, как правило, шпионов. Так руководство НКВД считало: раз перебежчик, значит, потенциально можешь быть шпионом. Поэтому все они проходили специальную проверку.

Мне, как практиканту, два года не доверяли самостоятельно вести дела. Я в основном учился у опытных следователей и был как бы у них на подхвате — присматривал за обвиняемыми, когда следователь отлучался, работал в картотеке, оформлял некоторые документы. Начальниками нашего отдела в разное время были Литвинов и Серышев, но кто когда, припомнить не могу.