Георгий Тарнавский - КУРОПАТЫ - СЛЕДСТВИЕ ПРОДОЛЖАЕТСЯ

Вместе со мной через границу пошел такой же, как и я, призывник Гринкевич Викентий Осипович. Пересекли мы ее в районе Радошковичей 21 августа 1939 года, на рассвете. Сами пришли на пограничную заставу, где нас сразу же взяли под стражу, и после короткого допроса повезли в Заславль, а через семь дней в Минск, в «американку». Меня поместили в камеру, которая находилась в подвале. Гринкевича увели дальше по коридору, и больше я его не видел, о его судьбе до сих пор ничего не знаю.

Камера наша была небольшая, а находилось в ней 22–23 человека. Все не могли сразу лечь спать, поэтому отдыхали по очереди. В этой клетке я просидел до суда — 1 ноября 1939 года.

…Условия содержания были ужасные. За все время меня только два раза водили на прогулку, в баню не водили, бриться не разрешали. На допросы вызывали раза два-три в неделю и только ночью. Причем все было настолько засекречено, что конвойные, когда открывали окошко, называли только начальную букву фамилии и, если требовалось, имя или отчество.

При допросах меня подвергали изощренным пыткам и издевательствам. Допрашивали ночью при синем свете лампочки сразу человек пять следователей. Задавали одни и те же два вопроса: сколько денег получил от польской разведки и какое задание должен был выполнить. Я, конечно, сразу говорил как было, убеждал, что никакой я не шпион. Но потом под воздействием пыток я вынужден был себя оговаривать и подписывал все, что мне предлагали. Что конкретно мне вменялось в вину, сейчас уже точно не помню, следователи писали все, что хотели.

1 ноября 1939 года меня судил Военный трибунал. Фамилий судей не помню, адвоката не было. Помню, правда, что дело рассматривалось при Государственном обвинителе Тарасенко. Свидетелей никаких на суд не вызывали. Меня приговорили к 15 годам лишения свободы. Отбыл в лагере только два года, освобожден был по амнистии в результате договора между СССР и эмигрантским польским правительством. В 1944 году ушел в армию, воевал, получил солдатскую медаль «За отвагу» и несколько медалей за освобождение городов.

Вместе со мной в камере сидел Бессараб Матвей Иванович, он родом из Новогрудского района. Остался жив, я его встречал после войны, проживает где-то в Москве. А вот Якимович Серафим Григорьевич из Гродненского района уцелел ли, не знаю. Сидели с нами два польских пограничника, они тоже перешли границу. Одного фамилию я запомнил — Ермашевич из Брестской области.

Были два латыша, но фамилий их я не помню, и один румын, который от допросов «свихнулся». А так в основном в камере были все западные белорусы, все молодые мужчины.

Мы знали такое правило: если конвойный говорит собираться с вещами, значит, этот человек к нам в камеру уже больше не вернется. Среди заключенных шли тогда разговоры, что тех, кто выходил «с вещами», увозили на расстрел в Зеленый Луг. Конкретное место казней я не знаю.

Иван Тарасович Киричук, 1917 года рождения, пенсионер:

— Мы решили уйти в Советскую Россию, потому что надеялись на лучшую жизнь. Вместе со мной переходили границу Ковальчук Никита Варфоломеевич, Киричук Николай Изосимович и Силивончик Максим Фомич, а также Залещук Степан и парень по имени Иван, фамилию его я не знаю. Все они были старше меня, уже служили в армии, а меня должны были призвать осенью.

…Следователь взял ножку стула и стал неистово бить меня по ступням ног. Боль была нестерпимая, и я потерял сознание. Очнулся в коридоре: возле меня стояли два солдата, и один из них говорил: «Думали, что он мертв, а он еще живой». Меня бросили в камеру, а через дней десять снова вызвали на допрос. Следователь дал мне чистый лист бумаги, который я подписал с двух сторон внизу. Он сказал, что сам напишет мои показания.

Через несколько дней вызвал и зачитал, что якобы я польский шпион, должен был установить расположение воинских частей. Следователь три раза прочитал мои показания, чтобы я их получше запомнил и мог повторить на суде. Я сказал, что постараюсь, так как деваться мне некуда. К этому времени у меня оторвались «подошвы» — на ступнях выросла молодая кожа взамен старой, сбитой.

В октябре 1938 года нас повезли в Минск. Со мной ехали и все мои друзья, которые переходили границу. Определили в центральную тюрьму, в разные камеры. На допросы долго не вызывали, и только перед самым судом меня пригласил какой-то следователь НКВД, фамилии его, к сожалению, не знаю. Он сказал, что ознакомился с моими показаниями, и спросил, так ли было на самом деле. Я ему ответил, что это все неправда, что подписывал чистый лист бумаги. Он подошел ко мне совсем близко и тихо сказал, чтобы я на суде говорил правду, отказался от показаний, написанных в протоколе. Тут же предупредил, чтобы в камере о нашем разговоре я никому не рассказывал, так как там могут быть их люди. «Тогда будет мне и тебе», — сказал он.