Вячеслав Рыбаков - Резьба по Идеалу

И так далее. И ещё далее. В общем, понятно, слыхали не раз. Конечно, снова надо премию давать. На сей раз уже за перевод этого глубокомыслия на французский. На язык Декарта и Лавуазье! Язык, Коши, Галуа и Пуанкаре! Уж имея такую математическую школу хоть бы посчитали сначала: если каждый третий был репрессирован (при полной численности населения СССР на рубеже 1940-41 гг. примерно в 196 млн чел. это будет около 65 млн), а каждый пятый сидевших охранял (ещё 40 млн), то откуда кровавый Сталин взял столько трупов, чтобы, как всегда утверждают историки хапаевского толка, завалить ими вермахт и его союзников (итальянцев, мадьяров, румын и пр.)?

Разве что вертухаи сами расстреливали зэков и с Колымы по железным дорогам подвозили к фронтам, а потом из самосвалов вываливали на смирно сидевших в окопах оккупантов…

Уже из этой грубой прикидки ясно, что людей, распускавших хвосты на церемонии, реальная история не интересует ни в малейшей степени; их ценят не за постижение истины, а за издаваемый языками звон.

Но следом премию стали вручать Любе Юргенсон за перевод воспоминаний Юлия Марголина о пребывании в советских лагерях, и в речи но этому поводу прозвучало вот что: уже отъехавший в Палестину Марголин решил навестить своих польских родственников, и это оказалась не лучшая идея, потому что дело было в конце лета 39-го года. Ага, сочувственно сообразил я, под войну попал… Но из следующих же фраз стало ясно, что моя трактовка оказалась неверной. Беда-то заключалась в том, что вскоре после приезда Марголина на родину Россия вошла в Польшу, так что Марголин тут же попал в советский лагерь, а все его родственники оказались в немецких застенках.

Обращаю внимание ещё раз: Россия вошла в Польшу, и родственники Марголина оказались в немецких застенках. Вот какова была последовательность и логика событий.

Но даже этим дело не кончилось.

На последовавшем за торжественной частью фуршете ко мне подошла возбуждённая праздником культуры элегантная пожилая дама и почти без акцента сказала на замечательном, по-дворянски чуть архаичном русском, что вчера ей очень понравилось моё выступление и она хотела бы узнать, с чего можно начать меня читать. Слово за слово — и я спросил её, не кажется ли ей, что утверждение, будто главной драмой 39-го года был вход России в Польшу, тоже несколько грешит избирательной амнезией: ведь вообще-то в том году началась Вторая мировая война, и начала её отнюдь не Россия.

О том, каким образом родственники Марголина оказались в немецких застенках из-за того, что Россия вошла в Польшу, я из врождённой своей деликатности спрашивать уж не стал.

Однако дама всё равно обиделась: ведь Россия действительно вошла в Польшу и всех там истребила! Я ответил, что если бы Россия там истребила всех, Любе Юргенсон нечего было бы переводить. Потому что мемуары о советских лагерях Марголин всё-таки написал, а вот его родственники в немецких застенках почему-то мемуаров не оставили. Но я ненавижу большевиков, запальчиво возразила дама. Я от большевиков тоже не в восторге, сказал я, но надо же совесть знать и соблюдать хоть какую-то объективность. У меня много друзей в России, сказала дама, и у них все родственники сидели. Я ответил, видимо, грубо: а у меня все родственники воевали и защищали Родину.

Дама явно стала жалеть, что со мной заговорила. Зачем же вы, сменив тему, спросила она, выбрали после доброго и человечного Ельцина этого самовлюблённого истукана? Ведь он же глупенький, над ним у нас смеются. Я уж тоже перестал надеяться на установление контакта с иной цивилизацией, и только сказал, что народ в массе своей никогда не назовёт умным того лидера, при котором вымирает, и глупым — того, при котором всё-таки растёт. Как вы можете так говорить, возмутилась дама. Ведь Путин, чтобы прийти к власти, взрывал жилые дома в Москве и убил в Лондоне Литвиненко! Я тогда просто чокнулся с ней пластмассовым стаканчиком, сказал: «Ваше здоровье!» и после паузы добавил: «А вообще-то Литвиненко убил Березовский…» И тогда дама побежала от меня, не допив, бегом. Почему-то мне показалось, что ей хочется перекреститься; мол, чур меня, чур…

Наверное, мне моё поведение аукнется. Чисто по Высоцкому: «Это значит, не увижу я ни Риму, ни Парижу больше ни-ко-гда»…

В тот же день мне и впрямь встретился пример столь ненавистной Дине Хапаевой избирательной памяти. Только не русской. Бродя по парижским набережным, я увидел на одной из эспланад мемориальный знак с пояснительной надписью: «MONUMENT EN SOUVENIR DE LA CAMPAGNE DE TUNISIE 1942–1943 — Grande Bataille Decisive de la Deuxieme Guerre Mondiale». Может, я и знаю французский из рук вон плохо, но, по-моему, это значит: «Монумент в память тунисской кампании 1942–1943 гг. — великого сражения, решающего для Второй мировой войны».