Вячеслав Рыбаков - Резьба по Идеалу

Соперничество становится скрытым, подковёрным, сумеречным, осуществляется руками высшей власти.

И мало-помалу все унижения, все поражения проигравших начинают восприниматься ими как результат не столько действий их прямых победителей, сколько государственного произвола. Тирании. В течение считаных лет, за одно-два поколения государство, пусть даже честно старающееся никого не обижать, но при том блюсти между всеми баланс, оказывается ОБИДЕВШИМ ВСЕХ. Именно на нём, на государстве, сосредотачивается общая неприязнь, концентрируется общее раздражение; именно оно всем недодало, всем не позволило развернуться, всем подрезало крылья, всех оскорбило в лучших чувствах. Фактические противники оказываются вроде бы и не противниками, а братьями по несчастью, не конкурентами, но бойцами одного и того же партизанского отряда, израненными водном и том же неравном бою с карателями; в каждом проигрыше каждого проигравшего виноват лишь тупой казённый гнёт, а больше никто. И государство повисает в пустоте. Точно твёрдый, но хрупкий лёд, когда из-под него ушла текучая, жидкая, по держащая его па себе вода.

Перестройка показалась единовременным избавлением сразу от всего не нравившегося — кем-то осознаваемого, кем-то только ощущаемого; и от кровавого прошлого, и от бедности, и от лишившихся духовного содержания тягостных ритуалов, и от казённого произвола… Показалась обещанием совершенно новой, более чистой и более справедливой жизни. Казалось, она каким-то чудом оставит в неприкосновенности всё хорошее, что мы воспринимали как неотъемлемую данность, вроде солнечного света или регулярно и шустро бегающих по рельсам трамваев с проездом за три копейки, — и при том кавалерийским ударом отсечёт всё, что мы считали плохим. Надо только достучаться до генсека, добиться, чтобы он самых умных и совестливых из нас выслушал, убедить его издать указ о том, чтобы у предметов не было теней — и теней не станет. Мы совершенно не понимали тогда, что у любого социального строя, как и у любого человека, достоинства являются продолжением недостатков. И наоборот. Кремлёвские старцы перестарались, оберегая нас от тёмных сторон реальности. Если у мощного ледокола забарахлила силовая установка, нелепо пытаться вогнать ей взамен турбину от роскошного бизнес-джета, заправив притом баки и не керосином, и не соляркой, а бумажными ворохами полного собрания мировой антисоветской литературы, и потом ждать, что вот теперь-то уж точно всё будет в шоколаде и льды покорятся. Но я, не побоюсь признаться — да, поверил: покорятся. И многие поумней и повзрослей меня — поверили, помню. Этим тоже был тогда пропитан весь воздух. Ждём перемен.

Ждёте? Нате. Процесс пошёл.

Незлобивый ставропольский механизатор, волею судеб доюливший до Кремля, распрямился наконец на вожделенной вершине, глянул по сторонам и тут ему открылось: он даже понятия не имеет, что делать дальше. Хочется чего-то доброго и светлого, чтобы народ полюбил и Раиса Максимовна одобрила (вернее, в обратной последовательности), — а вот чего конкретно? Аппаратные игры и борьба за востребованный имидж кончились, пора было реально управлять страной. А как? Куда?

У него задрожали коленки, волосы встали дыбом. Он в панике завертел головой. Кто подскажет?

Нашлись люди, подсказали… С этим человеком можно иметь дело, ласково шепнула Тэтчер.

Остаётся лишь удивляться, что после такого крушения надежд НЕ ВСЁ население страны пошло в бандиты, взяточники и воры.

Проржавевшая, стремительно начавшая осыпаться советская система приоритетов и жизненных ориентиров явственно оставляла после себя пустоту там, где у живого человека пустоты БЫТЬ НЕ МОЖЕТ. Партийные бюрократы пытались с этим бороться повышенными соцобязательствами, овощебазами, встречами со старыми большевиками… Несчастные. Всё это были мёртвому припарки. В буквальном смысле. Потому что смерть — она внутри, а припарки — всего лишь снаружи. В распахнувшийся внутренний вакуум со свистом всосались святые вещи: демократия, права человека, легитимность, общечеловеческие ценности, гнусность любого насилия, права наций на самоопределение… И снова стало ясно, что в жизни хорошо, а что плохо. Что честно, а что бесчестно. Что делать надо, а чего — не надо ни в коем случае…

Вещи-то действительно святые. Не самые плохие люди за них кровь проливали в течение нескольких веков. Причём, что существенно — не только чужую, но и свою. Искренне и жертвенно, во имя Добра. Будь дело лет сто назад — и я бы, в меру сил и разумения, был с ними.