Елена Клепикова - Путешествие из Петербурга в Нью-Йорк. Шесть персонажей в поисках автора - Барышников, Бродский, Довлатов, Шемякин и Соловьев с Клепиковой

Первую главу в новой книге о Бродском я так и назвал: «Бродский – это я», выведя принципы портретной биографической из его собственных постулатов: «Я – это он» в статье про Одена или «Ты – это я» в письме к Горацию. То же с Довлатовым. Помимо мемуарных и исследовательских работ, в наши с Леной Клепиковой книги входит моя художка о нем, вариации на тему Довлатова, пять проз, где главный герой человек, подозрительно на него похожий, пусть и не один в один. А в одном рассказе я и вовсе обнаглел, «Перекрестный секс» называется, а подзаголовок «Рассказ Сергея Довлатова, написанный Владимиром Соловьевым на свой манер». Соответственно и посвящен Сереже, которому я обязан названием, драйвом и отдельными персонажами, включая его самого.

Мы с Леной Клепиковой были не просто младше, а иногда намного младше наших друзей – Эфроса, Слуцкого, Окуджаву, Искандера. Из молодых да ранние. Даже в своем поколении – младше Довлатова и Бродского, Ося относился к нам с Леной покровительственно и заботливо, как старший брат. Даже в стихотворении, нам посвященном, он не преминул это отметить:

Ну, Ястреб – это, понятно, сам Бродский. Потом, уже в Америке, он развернет эту автобиографическую метафору в большом стихотворении «Осенний крик ястреба». А что позабыл о злости – довольно-таки точно: у нас дома (а наш дом он называл оазисом в ленинградской пустыне) Ося, в самом деле, как-то мягчал, успокаивался, ему у нас было комфортно и уютно, потому что по жизни был еще тот мизантроп: «Кровь моя холодна. Холод ее людей реки, промерзшей до дна. Я не люблю людей». В таком расслабленно-расхристанном состоянии он находился, пока не появлялся другой наш тогдашний друг-пиит ливрейный еврей Саша Кушнер, между ними был напряг, ну как между голодным и сытым: Бродский был городским сумасшедшим, стихи его не печатали, зато Кушнер входил в силу как официозный пиит и был обласкан властями.

– Все-таки вам крупно повезло на друзей – помимо ваших земляков Бродского и Довлатова, еще и москвичи – Булат Окуджава, Анатолий Эфрос, Евгений Евтушенко, Борис Слуцкий, Юнна Мориц, Евгений Рейн, Фазиль Искандер…

Владимир СОЛОВЬЕВ.…Как и им на меня. Стали бы они иначе с нами – с Леной Клепиковой и со мной – знаться, дружить, проводить дни и ночи, читать нам свои новые опусы, приглашать нас на спектакли, посвящать нам свои стихи.

– Нет, вы определенно не умрете от скромности.

Владимир СОЛОВЬЕВ.А кто умирал от скромности? Нет, умру я, понятно, по другой причине, когда судьбе будет угодно. Вот я и тороплюсь. Наперегонки со смертью… Mr. Memory – вот кто я! Помните подстреленного героя хичкоковского фильма «39 ступенек» под этим именем? Если умрет прошлое, умру и я. Смерть памяти – это смерть человека, даже если он продолжает свое мнимое существование. А что касается нашей тогдашней молодости, то, думаю, это дополнительно привлекало к нам старших товарищей. Борис Слуцкий напрямик мне говорил, что ему скучно и тесно среди своих, имея в виду кирзятников, людей военного поколения. Как они разбежались, к примеру, с Дэзиком Самойловым: «Мы с тобой были соседями по камере, а теперь дверь открылась. Не путайся больше у меня под ногами», – изрек на прощание Слуцкий. Помню, как Борис Абрамович заглянул к нам на Красноармейскую и убалтывал Лену Клепикову вступить в Союз писателей. «А то одни евреи!» – пошутил он. Но мы уже наладились в другом направлении: за бугор.

А Эфрос обижался и злился, если я, побывав на его премьере, не звонил ему в тот же вечер. Из-за «Отелло» он мне целый разнос устроил, прямо на улице, прохожие оборачивались, Наташа Крымова еле его успокоила. Одну из книг этого мемуарно-аналитического сериала я так и назвал «Младший современник», но реализаторы взбунтовались – вот я и переименовал в «Высоцкий и другие. Памяти живых и мертвых». А подзаголовок такой – отвечая на ваш, Марина, подкол – мнимый оксюморон, потому что в прошлом живые и мертвые без разницы – в одном ряду. Памяти прошлого. Я так и пишу в преамбуле к этой книге: «Живых людей превращу в литературных мертвецов, зато мертвецов окроплю живой водой и пущу гулять по свету. Пока пишу, живые помрут, зато оживут мертвые. Вот и меняю их местами. Увековечу тех и других. Смерть всегда на страже, недреманное око, условие существования. Дорогие мои покойники. Книга, пропитанная смертью. С миром, с прошлым, со смертью, с Богом – на «ты».