Наталья Морозова - Любимые книги

Это не значит, что Ленин специально для народа примитивизировал свои мысли. Нет, Владимир Ильич уважал простых людей и говорил с ними совершенно серьезно на самые сложные политические темы. Доступность создавалась не за счет упрощения материала, а за счет понятного языка, знакомых людям сравнений, за счет умения Владимира Ильича чувствовать атмосферу аудитории. Говоря с народом, Ленин старался избегать специальных научных терминов. Знаете ведь, как иногда какой-нибудь лектор «хочет свою образованность показать» – и вот сыплет непонятными, нарочито научными словами.

Помню, с каким удивлением закончила читать во 2-м томе статью «Объяснение закона о штрафах, взимаемых с рабочих на фабриках и заводах». А удивительно было вот что: я, никогда ничего не читавшая на эту тему, поняла все с первого раза. Что ж говорить о тогдашних рабочих, для которых многие конкретные детали, обычаи, описанные в статье, были хорошо знакомы из жизни! Интересно еще и то, что, когда Владимир Ильич писал эту статью, ему было всего 25 лет. Совсем недавно был закончен юридический факультет университета, и молодой юрист, сдавший все экзамены на пятерки, конечно, мог бы и пощеголять своей ученостью. Но нет, в статье на правовую (!) тему почти нет научных юридических терминов. Как видим, уже тогда, в самом начале своей политической деятельности, для Владимира Ильича целью было не себя показать, а людей просветить.

Таких материалов, доступных самому неподготовленному читателю, много в Собрании сочинений. «Ко всем рабочим и работницам города Петербурга и окрестностей» (т. 12), «К солдатам и матросам» (т. 31), «К рабочим, крестьянам и солдатам» (т. 34) и многое, многое другое. Я не цитирую, ибо здесь просты и понятны не какие-то отдельные места, а все произведения целиком. Вот читая их, я и увидела ленинскую простоту своими глазами, как вполне ощутимую реальность.

Или такое качество Владимира Ильича, как его блестящее остроумие. Об этом тоже часто пишут. Счастливые: они слышали Ленина! Но все же, как мне думается, и для нас не все пропало: ведь остроумие Ильича искрилось не только при его личном общении с людьми, но и почти во всех его произведениях. Для примера я специально выбрала самую научную, самую серьезную работу – «Материализм и эмпириокритицизм». Иных, знаю, отпугивает уже одно название этой книги. Но честное слово, стоит немного поднапрячься, вчитаться, и уже через десяток-другой страниц начинаешь удивляться: а ведь все понятно! И не просто понятно, но и интересно, а порой и смешно. Вместе с Ильичем посмеемся над незадачливым Махом с его «голыми абстрактными символами»: «Но голеньким-то на самом деле ходит Эрнст Мах, ибо если он не признает, что „чувственным содержанием“ является объективная, независимо от нас существующая, реальность, то у него остается одно „голое абстрактное“ Я …» (т. 18, с. 36). И в конце книги, где Владимир Ильич в последний раз окидывает взглядом возню «новых философских школок», усмехнемся над их бесплодными ухищрениями перед растущей популярностью материализма. «Они могут, – пишет Ленин, – барахтаться со своими „оригинальными“ системками, могут стараться занять нескольких поклонников интересным спором о том, сказал ли раньше „Э!“ эмпириокритический Бобчинский или эмпириомонистический Добчинский…» (т. 18, с. 372).

Порой, читая ленинские тома, вдруг столкнешься с такой чертой характера Ильича, что сердце так и защемит от огромной любви, нежности, благодарности к этому человеку. Сорок пятый том… Последние письма и статьи… В последней главе я буду подробно говорить об этом томе, сейчас же напомню лишь один эпизод. Мы знаем, как тяжело в те дни давалась Ильичу каждая строчка. В декабре 1922 года было несколько опасных приступов болезни – паралич правой руки, страшные головные боли… А 30 декабря он диктует статью «К вопросу о национальностях или об „автономизации“». Как начинается эта статья! «Я, кажется, сильно виноват перед рабочими России за то, что не вмешался достаточно энергично и достаточно резко в пресловутый вопрос об автономизации…» (т. 45, с. 356). Эх, почаще бы нам перечитывать эти слова, особенно когда в душу закрадывается желаньице посчитаться с жизнью: все ли мы от нее получили, и не получил ли кто больше…

Ну а когда открываем тома с письмами (с 46-го по 55-й), тут уж и вообще полный эффект присутствия! Сколько говорено о доброте, о чуткости Ильича, но, только раскрыв, например, 54-й том, можно постичь всю меру его доброты, внимательности к людям. Почему я говорю именно об этом томе? Да ведь в нем – письма последних лет жизни! Сам тяжелобольной, он постоянно пишет записки, письма, дает телефонограммы с напоминанием, с требованием, с просьбой отправить такого-то работника в санаторий, такому-то выдать паек, этому – дрова, тому – одежду… Порой свои чувства он прикрывает шуткой, например вроде этой: «…я прошу подвергнуть там (в Крыму. – Н . М .) особому откорму Л.А. Фотиеву, дабы мне ее вернули вполне работоспособной» (т. 54, с. 277).