Вадим Ковский - Ландшафты Зазеркалья

Без какой-либо огласки отменялись и принятые ранее законы. В «Декрете о печати», подписанном в октябре 1917 года, советская власть заявляла: «…стеснение печати, даже и в критические моменты, допустимо только в пределах абсолютно необходимых», а запрещение органов прессы «имеет временный характер и будет отменено особым указом по наступлении нормальных условий общественной жизни». Но в июле 1921 года Ленин напишет Г.И. Мясникову совсем иное: «Свобода печати в РСФСР, окруженной буржуазными врагами всего мира, есть свобода политической организации буржуазии… Нет. По этой дороге мы не пойдем».

Сталин продолжал впоследствии работу над законодательством в ленинском направлении, развивая и наращивая знаменитую 58-ю статью, которая, кажется, уже могла бы быть издана отдельным сборником. В частности, был введен закон о так называемых «невозвращенцах», караемых смертной казнью за «предательство». В области культуры и искусства закон этот приобретал особое значение, поскольку рабочие и крестьяне из СССР за границу не бежали (крестьяне, кстати, до той поры, пока Хрущев не выдал им паспорта, не могли бежать даже «за границу» собственной деревни).

«В ЗВЕЗДАХ ПЯТИКОНЕЧНЫХ НЕБО…»

В истории советской власти были свои положительные черты, и не стоит труда развести их перечисление на множество страниц. Здесь окажутся навязшая в зубах «электрификация», которая почему-то составляла, по Ленину, неотъемлемую часть коммунизма; строительство крупных заводов, фабрик и жилых зданий (надо добавить, силами заключенных: в Москве на Калужской площади стоит вкруговую большой дом, который знают все, потому что на его стройке работал Солженицын); хотя бы отчасти независимое судейство; практически ликвидированную ныне профессиональную бесплатную медицину вкупе с исчезнувшим заодно бесплатным высшим образованием. Но ведь об этих достижениях советской эпохи написаны в СССР сотни и тысячи трудов, тогда как ждет не дождется своего исследования история совсем другого рода. Не случайно самыми ценными документами новой истории в этом отношении становятся справки и отчеты органов госбезопасности, доводящие до сведения «верхов» результаты непрерывной слежки за умами и настроениями творческой интеллигенции.

«Поэтом не быть мне бы, / если б / не это пел — / в звездах пятиконечных небо / безмерного свода РКП», — утверждал главный певец советской власти Маяковский. В его стихах эта мысль варьировалась бесчисленное количество раз, изредка поднимаясь до уровня подлинной поэзии: «Я счастлив, что я — этой силы частица, / что общие — даже слезы из глаз, / сильнее и чище нельзя причаститься…» (увы, эти первые три строки решительно убиваются четвертой: «причаститься» не чувству любви к родине, к женщине, поэзии, а… «великому чувству по имени — класс»!)

Пока Маяковский признавался в своей любви к классу и указаниям советской власти, звезды на безмерном своде РКП все более заволакивались тучами репрессий. Особенно чувствительный урон в условиях сталинского террора понесли так называемые национальные литературы. Урон тем больший, чем малочисленнее было нацменьшинство. В отдельных автономиях и областях писательские организации шли под нож чуть ли не целыми списками. «Красное колесо» перемалывало одареннейших. Останься они в живых, мы, вероятно, имели бы совсем другую «Историю литератур народов СССР».

Все это называлось «Политика партии в области художественной литературы». Надо бы добавить — также и в области ее истребления. По отношению к русской литературе политика отличалась, как ни парадоксально, определенной сдержанностью. Под нож шли писатели «второго ряда» — литературные критики, публицисты. Бабель был самым крупным уловом НКВД. По степени известности с ним мог конкурировать разве что репрессированный Борис Пильняк; по художественной величине — погибший в лагере Осип Мандельштам. О крестьянской ветви литературы, вырубленной с особой жестокостью, что и говорить, хотя ее значение обнаружилось гораздо позже). По отношению к Анне Ахматовой или Андрею Платонову советская власть ограничивалась системой «заложничества», карая родственников, а не их самих.

Представление о 1920-х годах как о времени расцвета политических и творческих свобод и их противопоставление в этом качестве 1930-м сильно упрощает историческую картину. Конечно, в перспективе предстоящих сталинских преобразований 1920-е годы с их многообразием эстетических программ, группировками, стилевыми новациями в сравнении с 1930-и начинают подчас выглядеть чуть ли не островком художественного свободомыслия. Резолюция 1925 года «О политике партии в области художественной литературы» кажется просто лучом света в темном царстве (по слухам, ее писал «либерал» Бухарин). Но стоит пристальнее всмотреться в эту резолюцию, как видишь всю величину так и не оправдавшейся ставки на пролетарскую литературу: привычные призывы к «классовой борьбе на литературном фронте», надежды на «проникновение диалектического материализма» в область художественного творчества и очередные требования «беспощадно бороться» с «контрреволюционными проявлениями в литературе», со «сменовеховским либерализмом» и т. п. Там же была выражена демократическая, казалось бы, готовность партии предоставить литературе свободу формально-стилевых исканий. И это — при полной несвободе в области «общественно-политического содержания», «безошибочные критерии» которого находятся «в руках у пролетариата».