Дарья Златопольская - Важные вещи. Диалоги о любви, успехе, свободе

Рационализировать, раскладывать явления на составляющие – способ мышления, выработанный западной культурой.

Но когда в XX веке в Европе и США познакомились с японским поэтическим жанром хайку, востоковедам не пришлось долго объяснять, какая глубокая правда о жизни, смерти и времени может вдруг открыться в нахохлившемся вороне на голой ветке осеннего дерева.

Мы знаем, как самые важные истины, которые не объяснишь и миллионами слов, вдруг на мгновение открываются в привычных вещах. В силуэтах близких людей на дачной веранде, в морозном воздухе за окном пушкинской квартиры или в последних нотах сонаты Шостаковича. Этими мгновениями, о которых рассказали мои собеседники, заканчивается наша книга.

Д. З. Когда я читала, как вы в своей книге описываете Хотьково, места вашего детства, у меня лились слезы. Вы пишете о жалости к своей маме. Откуда еще в детстве берется эта пронзительная нота?

О. Б. Наверное, меня просто очень любили, а я любил своих родителей. У меня был такой странный случай. Я стоял в нашем саду – у нас было двадцать семь соток – и расчищал тропинку, как велел мне отец. Вдруг раздается голос: «Обернись, посмотри. Никогда больше этого не будет».

Никого рядом нет, пустой сад. Я обернулся и посмотрел. Позади меня была терраса, на ней бабушка и мама пили чай с малиной. Ну и что? Странно.

Совсем недавно я приехал туда опять. Зря, не надо было приезжать. Встал на то же самое место. Обернулся и посмотрел. Все так же, та же терраса. А бабушки и мамы нет.

Вот, наверное, в этом все дело. Очень хочется вернуться.

Д. З. Сергею Васильевичу Рахманинову, как и вам, была очень свойственна ностальгия по родным местам.

Д. М. Оказывается, в 1943 году он решился поехать обратно в Россию. Уже были подписаны документы. Он не успел – помешала болезнь, но человек не мыслил себя без своей Ивановки, без своих березок, без сирени. Это, конечно же, чувствуется в его музыке, особенно американского периода.

То, чем была для Рахманинова сирень, чем для Пруста было печенье Мадлен, – то, что переносит в мир детства, – что играет эту роль для вас? Известно, что вы стараетесь сохранить запах вашей старой квартиры в Иркутске.

Да, я специально не делаю там никакого ремонта. Я там сплю на той же кровати. И запах… Я немножко сумасшедший на запах. У меня вообще иногда возникают странные воспоминания. Я помню крупными эпизодами, что когда происходило, по какой улице я шел, с кем я шел, куда я смотрел и как в этот момент пахло на этой улице. Скажем, вот улица Марата в Иркутске. Я прекрасно помню запах Ангары, запах Байкала, запах омуля.

А какой запах у Ангары?

Он очень отличается от Байкала. Знаете, невозможно объяснить, что это такое. С одной стороны, сладкий запах, с другой – очень свежий, отрезвляющий. Тебе хочется сразу вздохнуть очень сильно, глубоко, потому что он освежает! Ты вздыхаешь, и у тебя через некоторое мгновение происходит невероятный прилив сил, откуда бы ты ни прилетел.

Ю. Б. Великие классики умели писать легкомысленно в миноре и очень трагично в мажоре. Не так, как детишек учат музыке: «Вот зайка пробежал, а вот медведь топает». Мажор и минор – очень глубокие понятия.

Вот, например, такой эпизод. Последнее произведение Шостаковича – опус 147, соната для альта, которую он посвятил моему учителю Федору Серафимовичу Дружинину. Я играл ее много лет. Играл и думал: что-то мне напоминает последняя альтовая фраза! Откуда-то я знаю эту музыку.

И вот, представьте, осенило. Я поставил Рихарда Штрауса, симфоническую поэму «Дон Кихот». Последнюю фразу играет кларнет. Когда Дон Кихот умирает, в партии виолончели такое глиссандо вниз – «И голова его упала на подушку» – и после этого: «тарирара, тарира» – это кларнет. Вам была рассказана история жизни Дон Кихота.

И вот в конце сонаты Шостаковича абсолютно эту же мелодию играет альт. Интуитивно Дмитрий Дмитриевич – философ, гений – выразил то, что он прожил жизнь Дон Кихота. Он же этой сонатой попрощался, это его последнее произведение – после ее завершения он жил еще 10 дней.