Лев Рубинштейн - Кладбище с вайфаем

Он со мной согласился, но и тут же завернул в следующий продмаг. Там яиц, разумеется, тоже не было.

* * *

Друзья и коллеги.

Мне вот что захотелось сказать на ночь глядя.

Мы все оказались в ситуации, когда почти все виды творческой энергии преобразовались волею исторических обстоятельств в энергию сопротивления. (Я сначала написал слово “сопротивление” с прописной буквы, а потом передумал. Надеюсь, понятно почему.)

Этот вид энергии нам всем хорошо знаком, потому что, строго говоря, любой творческий процесс именно этой-то энергией и питается. И каждый из нас знает, что для художника существование в условиях катастрофы — это существование естественное и по-своему комфортное.

Стратегию сопротивления каждый выбирает сам — в соответствии с персональным темпераментом, с особенностями собственной поэтики, почерка, походки.

Но сопротивление — по крайней мере, в моем понимании — это не горящие глаза, не сжатые челюсти, не раздувающиеся ноздри, не сжатые в карманах кулаки. Зачем нам хмурить бровки, выпучивать глаза и обвязываться разноцветными ленточками. Мы, слава богу, работаем от сети, а не на просроченных батарейках китайского производства. Мы, слава богу, мировая культура, а не какая-нибудь очередная луганская народная республика.

Сопротивление — это веселое и азартное занятие для людей, твердо знающих, что и Бог не фраер, и история не шлюха. Мы должны быть веселы и снисходительны, потому что мы правы.

А если мы что-то и платим, то это ведь такая чепуховая плата за немыслимое счастье знать друг друга, гордиться друг другом, читать, слушать, видеть друг друга.

* * *

Настоящий текст,

Задачей которого

Является не только манифестация

Его художественной самодостаточности,

( Хотя и этого вполне достаточно,)

Но и попытка определить,

Как много людей

И каким способом

Откликнутся на него.

PS

Примерно так написал бы я, если бы в семьдесят четвертом году был бы интернет.

* * *

Я, вообще-то, по идее, должен был бы это знать.

Но все-таки не знаю. Не знаю, как и когда получилось так, что личное местоимение первого лица единственного числа когда-то обозначалось первой буквой русского алфавита, а потом и по сей день — последней.

И, главное, зачем? Неужели всего лишь для того, чтобы школьные учителя многих поколений могли говорить язвительно: “Я — последняя буква алфавита”.

* * *

Уже не раз, не два, не три мы вновь и вновь поражаемся тому, как катастрофически обесцениваются значения тех или иных слов и как они на наших глазах самым драматическим образом лишаются смысла.

Ну, допустим, я наткнулся на зачем-то скопированное мною какое-то из очередных сообщений о трудах, делах и, главное, высказываниях нашего министра иностранных дел.

Сообщение выглядело так: “Он (то есть министр. — Л. Р. ) заявил, что страны Запада одержимы русофобией, «которая выглядит как геноцид через санкции»”.

Сначала не вполне равнодушный к родной речи человек от души порадуется диковинному словосочетанию “геноцид через санкции”. Потом он, видимо, испытает необходимость заглянуть в толковый словарь, чтобы узнать, не существует ли случайно не известного ему до сей поры значения слова “геноцид”. Нет, бесполезно! Правды он не узнает, потому что ее, этой правды, нет не только в словаре, но нет ее и выше. А понять из всего этого и многого другого можно только одно: такое вот массовое истребление смысла на всех уровнях — как раз тот самый геноцид и есть.

И не ищите, кстати, в словаре и слова “русофобия”. Там вас только запутают. Потому что из контекста бесконечных и самых разнообразных словоупотреблений можно понять всего лишь то, что русофобия — это когда кто-нибудь подвергает даже осторожному сомнению исключительную правдивость представителей нашей непогрешимой власти, вместе и по отдельности. И не надо спрашивать, почему именно это следует называть русофобией и, соответственно, почему именно их следует именовать “Россией”. Никто вам это не объяснит. Это, как в известном анекдоте про “сол”, “фасол”, “вильку” и “тарельку”, надо твердо запомнить, потому что объяснить это невозможно.

“Огорчает только одно, — сокрушается одна знакомая, — что в наше время нет пера, сравнимого с Кафкой, Аверченко, Зощенко, Ионеско, чтобы описать окружающий нас абсурд”. А я думаю, что все перья, какие теперь требуются, в наличии есть. Дело тут в другом. Перечисленные “перья” описывали “абсурд”, творившийся на фоне внешне упорядоченной жизни, то есть абсурд скрытый, “нутряной”. В наши дни, когда абсурд нагляден и всеобъемлющ, мне кажется, у “перьев” совсем другая задача, едва ли не противоположная. А именно — упорное утверждение социальной, этической, эстетической нормы. “Нормы” не в сорокинском смысле, а в самом буквальном.