Юрий Поляков - В зоне риска. Интервью 2014-2020

– И что она поёт в итоге?

– «Мы с тобой два берега у одной реки». Песня, правда, тоже из другого, но – более раннего времени. И главное – слова по существу.

– И всё-таки, дорогие мои собеседники, Люба и Саша, сказать, что это мемуары – нельзя. Это полноценный сюжетный роман, со всеми необходимыми центральными, боковыми линиями, интригой, социальной, любовной и семейной темами. Просто он основывается на реальных обстоятельствах, а прототипы зашифрованы, факты перемежаются с вымыслом.

– Но некоторые прототипы легко узнаваемы, как, например, поэт с абхазской фамилией…– И, надо сказать, что некоторые кумиры будут немножечко не то что развенчаны, но предстанут перед читателями в неожиданном свете …

– Ну, что делать! Вокруг кумиров всегда создаются мифы. Если кому-то хочется этот миф продолжать – ради бога. Но я реалист и пишу то, что знаю и помню. И ещё раз подчёркиваю: это не мемуары, а художественное произведение, совпадения возможны, но не обязательны.

– У вас к каждой главе придан стихотворный эпиграф. Вот в седьмой главе такое четверостишие:

Его можно было бы поставить ко всей книге. Вы эти стихи где откопали? Из собственного опыта знаем, что в печатные издания всегда пачками шлют рифмованные опусы.

– Это правда. Более того, у каждого поэта-классика, даже лауреата премии Ленинского комсомола, имелись в столе озорные до неприличия стихи. В той или иной степени антисоветские сочинения тоже там хранились. Мало, кто зарывал их под дачным кустом, как Нагибин. Такие тексты не печатались, но они широко ходили по рукам. Когда я работал в газете «Московский литератор» с 1979 по 1986 год (в романе это «Стопис» – «Столичный писатель»), к нам однажды пришла безымянная рукопись стихов – ни адреса, ничего. Но вещи оказались настолько лихими, что мы друг другу их читали, а редакционного работника трудно чем-то удивить. Прошло много лет, и я попытался вспомнить тексты анонима:

– Хулиганские какие-то стишки… Несолидно для классика.

– Так и весь роман хулиганский. Я же описываю молодых писателей, а они всегда дерзкие и ненормативные. Или вы хотите, чтобы я, 64-летний ветеран литературного цеха, который чудом успел проскочить пресловутую пенсионную реформу, делегировал моему молодому герою свою усталость от жизни? Нет, наоборот, я из последних сил старался увидеть мир его хулиганскими глазами. Но у писателей моего поколения озорство сочеталось с серьёзным отношением к слову, к профессии. Ныне массовая поэтическая культура утрачивается. Рэп, за редким исключением, – это, извините, какое-то малограмотное бормотание – иногда даже в рифму. Возможно, в сочетании с ритмическим трансом, с обаянием исполнителя это как-то и прокатывает, но к поэзии не имеет никакого отношения. Надо поднимать читателя к высотам поэтической культуры, а не опускаться в умственные сумерки недоучек. Поверьте, мои молодые читатели, лет через пять-десять вы сами изумитесь, что относились к рэпу всерьёз.

– Получается забавное совпадение. Сейчас вы написали примерно о тех же временах, о которых написаны ваши первые повести, но совершенно по-другому. Время ушло, вино отстоялось, муть ушла? Взгляд изменился?

– Конечно, изменился. Свои первые вещи я писал изнутри той эпохи, хотя мой «гротескный реализм» проявился уже тогда в «Апофегее» и «Парижской любви Кости Гуманкова». «Козлёнок в молоке», написанный в 1994—95 году, выходил за рамки поздней советской эпохи. Меня часто спрашивали, будет ли продолжение «Козлёнка в молоке»? И я всегда говорил: нет, я сказал о той среде и о том времени всё, что я хотел. И я ошибся. Потому что в известной степени «Весёлая жизнь…» – это «Козлёнок в молоке»-2. Время и среда примерно те же самые. Некоторые прототипы повторяются. Но я сам изменился, другим стал и мой взгляд на эпоху.

– Помягчел, кажется…

– Стал более объёмным. То, что тогда казалось несуразностями, на самом деле оказалось предвестники очень серьёзных социальных и нравственных сдвигов. Когда моё небольшое эссе начало разрастаться в роман, я пытался остановиться… Но внутренний голос говорил: ты должен договорить что-то важное… А я всегда к себе прислушиваюсь. Я привык к тому, что внутренний императив, связанный с какой-то темой, меня никогда не обманывал.