Юрий Поляков - В зоне риска. Интервью 2014-2020

– Жанр Вашего нового произведения «Весёлая жизнь, или Секс в СССР» Вы определили как «ретро-роман», действие его происходит в конце правления генсека Андропова. Одни склонны ностальгировать по тем временам, иные, напротив, желают забыть «ненавистный застой». Я помню восьмидесятые годы, поскольку была уже студенткой. Не кажется ли Вам, что многое (например, интриги литературного мира) не так уж изменились с тех пор? Возможно, они приобрели иной «формат», но суть осталась прежней? У меня возникли такие мысли, когда читала Вашего «Козлёнка в молоке».

– В нравах, законах, даже в гримасах литературного мира с тех пор мало что изменилось. Всё так же наглая посредственность выдаёт себя за новизну. Всё так же она умело подлаживается под власть, замалчивая по-настоящему хорошую литературу, причём не только современную, но и прошлую, переписывая историю словесности. Сегодня даже круглые даты, связанные с именами таких прекрасных прозаиков и поэтов, как Казаков, Солоухин, Тряпкин, Луконин, проходят почти незаметно. Зато всячески выпячивают тех, кто был связан с диссидентством. Но талант и диссидентство совпадают не всегда, даже чаще не совпадают. Скажем прямо: инакомыслие – это бесстрашие дара, а вот диссидентство – это уже политика, где литература далеко не главное. «Весёлая жизнь…» – попытка рассказать о том, каков на самом деле был литературный мир начала 1980-х, да и вообще тогдашняя жизнь, духовная и бытовая. Конечно, эта попытка не лишена сатирической субъективности. Я же гротескный реалист.

– В «Козлёнке…» многие персонажи узнаваемы, в новом романе – тоже. Вероятно, будут обиды?

– Конечно, будут, ведь поначалу «Весёлая жизнь…» задумывалась как небольшое мемуарное эссе о попытке в 1983 году исключить Владимира Солоухина из партии за цикл «Ненаписанные рассказы» (у меня в романе – «Крамольные рассказы»). Я, как редактор газеты «Московский литератор» и член парткома Московской писательской организации, был вовлечён в ту громкую интригу, многое помню и хотел сохранить этот важный эпизод для истории нашей литературы. Ведь дошло до смешного: молодёжь теперь уверена, будто властителем дум тогдашней интеллигенции являлся Довлатов, а он был всего лишь литературным маргиналом. Его эмигрантская и посмертная судьба – совсем другой разговор. Но в те времена, которые я описываю, властителями дум были Солоухин, Распутин, Белов, Чивилихин, Битов, Орлов, Лотман… Однако эссе разрослось сначала в документальную повесть, а потом в мемуарный роман. В конце концов, я решил заменить подлинные имена на вымышленные, так как значительно отошёл от реальности, художественно реконструируя и додумывая то, чего не знал или позабыл. Так честнее. Зачем обижать домыслами память реальных людей? Я воспользовался приёмом, который Валентин Катаев применил в романе-головоломке «Алмазный мой венец», столь любимом моим поколением. Надеюсь, читатели так же, как мы сорок лет назад, весело помучаются, угадывая мои шифры и иносказания. Конечно, за кого-то из персонажей они огорчатся и даже разозлятся (сами же мои герои в основном пребывают там, где уже нет никаких обид), но литература – это жестокий способ миропознания, а писатель-сатирик обречён на косые взгляды современников, а то и потомков. Вспомните судьбу Булгакова и Зощенко!

Многое в моём романе ушло в подтекст и аллюзии. Если когда-нибудь «Весёлую жизнь…» издадут с комментариями, они могут достичь объёма основного текста.

– В одном из интервью Вы сказали: «Мне достаточно прочесть абзац у какого-нибудь прозаика, чтобы понять, писал ли он стихи». Первые Ваши книги были поэтическими. В каком возрасте Вы ощутили потребность обратиться «к суровой прозе»?

– Да, могу повторить: тот, кто сочинял стихи, даже не очень хорошие, пишет прозу словами, тот, кто никогда не сочинял, – предложениями и даже абзацами. Таких авторов мне читать смертельно скучно, сразу откладываю в сторону. Увы, сегодня их большинство. Призыв филологов в литературу кончился катастрофой. Прозу я серьёзно начал писать в конце 1970-х, когда вернулся из армии, «Сто дней до приказа», «ЧП районного масштаба», «Работа над ошибками» писались параллельно с книгами стихов – «Время прибытия», «Разговор с другом», «История любви», а потом стихоносные слои души, видимо, истощились. В 1988 году готовилась в «Молодой гвардии» моя пятая книга, я пришёл и честно сказал: «Стихи кончились. Отдайте мою бумагу молодым авторам!» Тогда в СССР была «напряжёнка» с бумагой. Не хватало, ведь тиражи книг в сто тысяч экземпляров были нормой. Заинтересовавшихся этой историей отсылаю к моему эссе «Как я был поэтом». Впрочем, стихи я изредка сочиняю, и теперь бывают рецидивы этой высокой болезни. В 12-й том моего собрания сочинений войдут стихи, как ранние, так и последние, а также статьи и эссе о поэзии и поэтах. Кроме того, каждой из 88 глав романа «Весёлая жизнь…» я предпослал стихотворный эпиграф, принадлежащий перу некоего Анонима. Но читателям Вашего журнала могу сознаться: автор – я сам, а эти строки – стилизация советских «непроходных» стихов, которые в начале 1980‐х в СССР напечатать было невозможно, хотя по рукам они ходили в изобилии. Думаю, некоторые из эпиграфов, особенно эротические четверостишья, звучат и сегодня актуально.