Юрий Щекочихин - Рабы ГБ. XX век. Религия предательства

Он появился в редакции чуть позже десяти, едва я сам успел переступить порог своей комнаты. Как я и предполагал, он действительно был молод — лет двадцать пять, не больше. Интеллигентное лицо медленно взрослеющего юноши из хорошей семьи.

— Я звонил вам вчера ночью…

— Привет… Ну? Садись…

— Спасибо… — И обернувшись: — Можно закрыть дверь?

— Да закрывай… Что стряслось?

Он закрыл дверь, замер, так и не сев в кресло, судорожно глотнул и произнес, глядя поверх меня, за окно, где темнели развалины соседнего с редакцией здания:

— Я хочу, чтобы вы простили меня… Пять лет назад я написал на вас донос в КГБ.

От неожиданности информации я даже, вспоминаю, засмеялся:

— На меня? Ты ничего не перепутал? Я тебя, парень, вижу первый раз в жизни…

И он заговорил — быстро, словно опасаясь, что я не дослушаю, прерву на полуслове:

— Я тогда учился и работал на киностудии Горького… А вы у нас выступали с лекцией. О молодежном движении. Мне понравилось. Но когда я рассказал своему куратору о том, что вы у нас были…

Куратору?

— Я стал агентом КГБ, когда еще учился на первом курсе… — И так же, не глядя на меня, продолжал этот свой странный рассказ:

— Да… И куратор потребовал, чтобы я подробно написал, о чем вы нам говорили… Я сначала отказывался… Но он меня заставил… Он сказал, что с вами ничего не сделают… Им просто надо знать… Я написал… А потом я прочитал статью кинорежиссера Инны Туманян… Она написала, что после выступления на студии одного известного журналиста его вызвали на ковер. В горком партии… Я понял, что это о вас… И обо мне… Я тут же бросился к своему куратору… Я нашел его… Мы увиделись на конспиративной квартире… Он был не один, а еще с кем-то… Я его спросил: "Вы же говорили, что это только для вашей информации… Что с ним, то есть с вами, — он облизнул губы, — ничего не будет!" А они засмеялись… Оба… И куратор сказал: "Что ты волнуешься! Мы же его не посадили…"

Он говорил короткими, отрывистыми фразами, и я мог только предположить, как трудно ему дался и тот, вчерашний ночной звонок, и сегодняшний утренний визит, и слова, которые он произносит, глядя куда-то поверх меня — туда, туда, далеко-далеко, в известное лишь ему пространство жизни, где ему суждено было упасть и в котором ему захотелось подняться. Он замолчал и потом, после паузы, произнес:

— Завтра утром я улетаю… Я эмигрирую… Наверное, навсегда… Я не хочу здесь больше оставаться… Я буду жить в Израиле… Наверное, я никогда вас больше не увижу… Если можно… Простите меня…

Лишь в этом месте я мельком взглянул на него и снова опустил глаза… Не потому, конечно, что мне было неприятно смотреть на его лицо — лицо хорошо воспитанного юноши из интеллигентной еврейской семьи. Нет, все совсем по-другому! И злость не закипела, и презрение не обожгло, то есть ничего такого трагическо-карнавального в душе не возникло. Скорее всего, я просто растерялся, как теряешься, не знаешь, что сказать в ответ, когда вдруг случайный попутчик в поезде неожиданно распахнет перед тобой душу. Да, парень, ну а что же мне теперь делать?.. То выступление на киностудии имени Горького и все последовавшее за ним я тут же вспомнил. Хотя сам этот случай не настолько сильно запечатлелся в памяти, чтобы считать его какой-то вехой в жизни. Так, какой-то бред.

А суть дела (да, именно "дела", как я потом убедился, увидев в руках у чиновников, допрашивающих меня, пухлую папку) заключалась в следующем.

Еще в конце занимательной брежневской эпохи я начал исследовать различные подростковые группировки, которые именно тогда (а с еще большей интенсивностью — при Андропове, Черненко и в начале горбачевской эры) стали как грибы вырастать на девственной советской земле. Были бы они просто хулиганами — было бы все ясно и понятно. Или диссидентами — тоже уже по привычной схеме разобраться с ними не составляло бы труда. Но они были не теми и не другими — они были "неформалами", самим названием противопоставляя себя официальным комсомольским организациям.

Кто только не появлялся, в каких одеждах, под какими названиями, с какими прическами, прикидами и колокольчиками на штанах! И если с теми же футбольными фанатами было более-менее все ясно, когда они начинали драки между собой или переворачивали после матча машины, то когда те же фанаты устраивали многотысячные демонстрации в центре Москвы, начальству в их глупых лозунгах, выкрикиваемых многотысячным хором, "Спартак — чемпион!", чудилось посягательство на существующий строй.