Лазарь Лазарев - Шестой этаж

Сразу же выяснилось, что оба они, и Шамота и Карелин, явно «не тянут». Шамота, хотя в прошлом некоторое время возглавлял украинскую «Литературную газету», был начисто лишен журналистской жилки. Он не умел, боялся что-либо решать оперативно. При малейших сомнениях — а они возникали у него постоянно — норовил отложить дело в самый дальний ящик, до которого не добраться. Подлинной его стихией, где он чувствовал себя как рыба в воде, было растолковывание и без того ясных идеологических указаний, суровое бичевание «отступников» от четко прочерченной в высших сферах «линии».

Не на месте оказался и Карелин. Быть может, он справлялся бы с секретариа­том какой-нибудь областной газеты, но «Литературка» была ему не по зубам. Да и вообще он был личностью бесцветной.

Впрочем, кажется, никаких сложных задач они, Кочетов и его ближайшие помощники, перед собой не ставили, все было сведено к одному — «не пущать». Под разными, часто нелепыми предлогами, молчком, без объяснений редакторам причин предлагаемые или стоявшие в номере статьи отправлялись в корзину. Газетные полосы все больше стали заполняться серятиной и «железобетоном». Все это накаляло атмосферу в редакции. Еще недавно увлекательная работа стала превра­щаться в постылую службу, и если я и некоторые другие продолжали тянуть эту безрадостную лямку, то потому, что нам некуда было уходить, надо было зарабаты­вать на жизнь, кормить семью. И еще мы надеялись, что Кочетов на своем посту долго не продержится.

Первое открытое столкновение возникло на редакционной летучке всего за несколько дней до XX съезда. Появившиеся незадолго до этой летучки материалы, в которых начала четко вырисовываться кочетовская литературная политика, вызва­ли резкую реакцию в литературной среде, я бы даже сказал, возмущение. Недоволь­ство и в коллективе достигло критической точки. Из-за чего же загорелся сыр-бор?

Напечатана была рецензия 3. Кедриной на повесть Веры Пановой «Сережа». Панову Кочетов терпеть не мог. Не зря говорят, что мы любим тех, кому сделали добро, и ненавидим тех, перед кем наша совесть не чиста, кому причинили зло. О предыдущей вещи Пановой — романе «Времена года» — Кочетов еще в бытность свою руководителем ленинградской писательской организации напечатал в «Правде» заушательскую, с полити­ческими обвинениями статью. В этом же ключе была написана и рецензия 3. Кедриной. Надо сказать, что в чистой, поэтичной повести Пановой отыскать идеологические пороки было не так-то просто. Но 3. Кедрина сумела: она обвиняла автора «Сережи» в очернитель­ском изображении мира взрослых

Две другие статьи, на которые навалились на летучке, носили вроде бы теоретический характер. Вроде бы, потому что это была особого рода теория, служащая не истине, а придающая солидно ученый вид официальной конъюнктуре. Статьи выражали, так сказать, эстетическое кредо Кочетова и его сподвижников — то была программа, рассчитанная на процветание послушных властям бездарей, программа художественной унификации, примитивности и худосочия.

Статью «О художественном преувеличении» написал ленинградский литерату­ровед А. Бушмин, автор не блещущих ни стилем, ни эрудицией, ни оригинальными мыслями работ о творчестве Фадеева и сатире Щедрина. Не помню, был ли он уже тогда или только через несколько месяцев стал директором ИРЛИ (Пушкинского дома), но он принадлежал к касте официально авторитетных в литературоведении деятелей, что определило его дальнейшую судьбу. Через несколько лет Бушмин-директор станет членом-корреспондентом АН СССР, а затем академиком — рас­пространенный, хорошо отработанный в последние десятилетия вариант академи­ческой карьеры.

Статья А. Бушмина квалифицировала художественное многообразие как недо­пустимое проявление порочной идейной всеядности. Это была тогда животрепещу­щая проблема, которая волновала многих писателей, задыхавшихся не только от политического и идеологического пресса, но и от эстетической унификации, от эстетических запретов. А. Бушмин утверждал в своей статье, что подлинный реализм требует обязательного изображения в формах бытового правдоподобия, все осталь­ное от лукавого. А ведь тогда понятие реализма было — во всяком случае, в обиходе текущей критики — не столько литературоведческой категорией, сколько аттестатом политической благонадежности и идейно-эстетической стерильности. Нетрудно было себе представить, какие последствия для литературной жизни, для литератур­ной практики могли иметь бушминские установки, возведенные в ранг официаль­ной марксистско-ленинской теории, скольким произведениям они перекрывали дорогу к публикации.