Семен Венгеров - Провозвестники гусситского движения

И речь, которую ты скажешь, напиши сейчас же на бумаге, чтобы нельзя было извратить её смысл, чтобы все заговорили о затрагиваемом в нем предмете, чтобы злые пришли в ужас, а добрые стали бы еще более усердными слугами Господними» [7] Ibid., стр. 23. .

Все это Милич привел в исполнение и если бы не заступничество некоторых знатных римлян, ему бы пришлось плохо. Из Рима он отправился в Авиньон, но тут он заболел и умер, в великой радости всех тех, с которых он с такою неустрашимостью сорвал маску и выставил на общественное позорище.

Милич сделал шаг вперед в сравнении с Вальдгаузером. Он несравненно более расширил число, недовольных современными порядками: Вальдгаузер проповедовал по-немецки и слушателями его, следовательно, являлось только городское население Праги; Милич же проповедовал по-чешски и потому слова его раскатистым эхом пронеслись по всей Чехии. Но более всего шаг вперед, о котором мы говорили, заключается в жгучести проповеди Милича. Вальдгаузер карал не указывая так определенно на причины, не говоря так определенно об истинных виновниках развращения нравов. Бальдгаузера пражские каноники конечно ненавидели, но для Милича они требовали костра. В проповеди Милича патеры видели приближение к той черте, за которою слово переходит в дело.

Еще дальше Милича пошел Матвей из Янова. Значение его, как практического деятеля, не велико. Он проповедовал, но мало, и притом речь его не отличалась той огненностью, которая в состоянии наэлектризовать толпу. За то огромно его значение как теоретика, как катехизатора нравственных стремлений, одушевлявших чехов. Теоретически Гусс не пошел дальше Матвея из Янова и многие сочинения Матвея были приписаны Гуссу. Как мыслящий ум, Матвей стоял выше Гусса и большинство своих положений Гусс взял у него целиком, между прочим знаменитое причащение под двумя видами. Сочинения Матвея интересны как программа, которую табориты старались выполнять до мелочей.

Источник зла Матвей видит в забвении слова Божьего. Папы заменили учение Спасителя тысячью мелочей, которые отвлекли внимание верующих от высших истин христианства. Они поставили ряд посредствующих звеньев между верующими и Богом, что противоречит учению Христа. Всю вообще запутанную средневековую католическую догматику Матвей заменяет одним положением – подражанием Иисусу Христу. Из этого проистекают те немногие, которые вполне достаточны, по его мнению, чтобы стать истинным христианином. Они состоят в любви к Богу и ближним, в смирении и самозабвении.

Нового в учении Матвея было то, что основа христианства есть Св. Писание и что не нужно посредствующих звеньев между Богом и верующим, и этим Матвей больше чем на 125 лет раньше Лютера провозгласил главные принципы реформации. Остальные принципы Матвея – любовь в ближним, смирение и самозабвение – не были, конечно, новы и, вероятно, не раз произносились с кафедры теми же самыми лицемерами, против которых сражался длинный ряд чешских нравственных проповедников. До нова была твердая решимость действительно сделать любовь к ближнему краеугольным камнем общественной и индивидуальной жизни. Ново было страстное желание воротить первые века христианства и положить Евангелие в основание всех общественных отношений. Табориты, до мелочей точные последователи Матвея из Янова, знамениты не теоретическими заслугами, не умственною реформою; они знамениты как единственные, полные практические выразители проповеди Великого Учителя, как христиане, не оставшиеся ими только по имени, как люди, желавшие основною чертой человеческой натуры сделать не любовь к себе, а любовь в другим.

Матвеем из Янова не ограничивается ряде предшественников Гусса. Одновременно с ним, в его духе и направлении, пишут Фома Штитный, Матвей из Кровова, Ян из Бора, Вацлав Роле, Войтех Ранко, Ян из Штекна и другие. Для нас интересно не самое учение этих проповедников, мало разнящееся от учения Матвея, но большое число их. Оно показывает, как назрел протест, как необходима была буря, которая рассеяла бы душившие всех миазмы.

Мы уже видели, что самый резкий, самый пламенный из предшественников Гусса – Милич – был искренний католик и совершенно не касался догматов церкви. Он был не доволен только выполнением их, чего, конечно, было совершенно достаточно, чтобы возбудить в членах клира живейшее желание сжечь его. Если народ толпами стекался на проповеди Милича, то не потому, что он в них возвещал какие-нибудь новые истины, проводил какие-нибудь новые идеи, – нет, Милич говорил о вещах старых как мир. Но за то чувствовалось, что говорит человек из самой глубины глубоко-честного сердца, что он душу свою положит за правду и истину, а не фарисейски лицемерит, подобно латино-немецким каноникам. Проповедь Милича относилась собственно не к догмату, а к христианской дисциплине, т. е. к истинно-нравственной жизни.