Александр Аннин - Измени свою жизнь

05.01.Второй удар колокола – такой же протяжный, густой – и я в промозглом «предбаннике», увешанном нашими солдатскими бушлатами (долго будут поминать здесь добрым словом командира распущенной при Ельцине войсковой части – все, что мог и что не мог, передал этот настоящий русский полковник Ниловой пустыни и ее жителям, храни его Господи, коли жив еще). Ударом кулака пробиваю корку льда в допотопном умывальнике – иначе, сколько ни долби по носику мойдодыра, струя не потечет. Озерная, морозная вода обжигает лицо, руки, подмышки… Из-за стены доносится третий удар соборного колокола.

Вспоминаю звонаря: совсем юный розовощекий послушник в очках. Когда кто-то из монахов в шутку назвал его Гарри Поттером, обиделся, чуть не заплакал…

05.15.Не понимаю, не могу поверить: как этот чахлый островок выдерживает исполинскую громаду собора? Уж скоро два века… Свод необъятного храма теряется в полумраке, бездонное пространство колеблется в свете лампад, да еще – две-три свечи зажжены перед ракой преподобного, аналоем и поминальным подсвечником (кануном). Монахи и послушники в черных подрясниках, клобуках и скуфьях в тишине прикладываются к святым образам, старинному распятию. Самодельная сварная печка раскалена чуть не докрасна – топится бревнами. И все ж таки холодновато, жмемся к огнедышащему отверстию – по-старинному, «хайлу». (Вот откуда грубоватое русское выражение – закрой хайло).

Начинается чтение полуночницы – самой ранней, первой части суточного богослужебного круга.

05.45.Братский молебен. Земные поклоны перед ракой с мощами преподобного основателя обители – святого Нила; перед чудотворной Селигерской иконой Божией Матери; ковчегом с мощами святого Нектария Столобенского…

06.15.Все до одного насельники монастыря – трудники, послушники, иноки, иеродиаконы, иеромонахи и отец-наместник – совершают ежедневный обряд прощения и покаяния. После того, как по старшинству приложатся к святыням, выстраиваются в ряд, и всякий очередной пустынножитель просит прощения у всех, начиная с наместника. В тишине слышен шепот: «Прости, отче (брате)» – «Бог простит, и я прощаю». Так, повторяю, каждый день. В чем же винятся-каются друг перед другом? Чего тут делить-то, в монастыре? Вроде и нечего.

Ан нет, есть, еще как – есть. Может, только масштабы иные, чем в миру, да сил душевных на раздоры монахи тратят значительно меньше.

Украдкой вижу: высокий монах сгибается в поклоне перед звонарем, просит прощения за Гарри Поттера…

Замечу в скобках: любое матерное слово, сорвавшееся с языка, угроза или, не дай Бог, рукоприкладство, наказываются незамедлительным изгнанием из монастыря. И неважно, что «вспыливший» по-житейски прав: все равно не прав. Это понять еще предстоит… Вот был у нас один «брат», словно нарочно явившийся в обитель для искушения насельников, отравления их мирного существования. Всех подряд силился вывести из себя. И порой добивался своего: один за другим были изгнаны из монастыря два замечательных трудника, светлых душой… «Искуситель» вынудил-таки их (по очереди) ударить его в лицо. Слава Богу, этого психически нездорового человека вскоре забрала домой его мать: не пошел ему монастырь на пользу, не помогла и общая братская молитва… Почему – одному Богу известно. Даже жалко человека.

Расставаться с уходящими братьями, особенно с теми, кто, казалось, способен стать хорошим монахом, всегда тяжело и тоскливо. «Уходит брат – убывает молитва», – еще одна здешняя поговорка.

08.00.Отошла обедня (обычно она продолжается немногим более полутора часов). Братия расходится из храма на послушание – ежедневные труды. Ни завтрака, ни чая в строгой обители не положено – пробавляемся глотком святой водицы, иногда – кусочком просфоры. Кто-нибудь обязательно говорит вполголоса: «На еду еще заработать надо» или: «За обед мы, братья, еще не потрудились».

Доносится мычание коров из кирпичного, полуторавековой давности хлева. Опекают его два послушника и трудник, сеновал доверху завален пахучим сеном – два укоса сделали минувшим летом на монастырских полях.

Все при деле, никто не болтается просто так. Я привычно иду к своим «козлам», благо с детства приучен пилить-колоть дрова, просто хлебом не корми, только дай в руки топор… Приходится мне скрывать свое пристрастие к такому труду, хоть это и не совсем честно – скрывать что-либо. А как мне быть иначе? Ведь я не собираюсь тут навеки оставаться, приехал ненадолго потрудиться во славу Божию… Так хоть душу потешу, вспомню деревенское детство. Но уж коли узнает про то иеромонах Нил, раздающий после вечерней трапезы послушание, так, пожалуй, лишит меня излюбленной работы, переведет полы в церкви мыть или картошку на трапезной чистить… Здесь, видите ли, предпочитают давать новичку ту работу, к которой он не привычен. Может, для того, чтоб поскорее отошли от него мирские привязанности, в том числе – трудовые? Как знать, как знать…