Петр Вяземский - Современные темы, или Канва для журнальных статей

мыслей между Гоголем и противниками его может быть совершаемо только на ристалище, обведенном этою перепискою. Здесь-то и выходит затруднение и препятствие. На мысли Гоголя нужно отвечать оружием мысли; но в этом отношении критика наша не оруженосна. Легче ей было одним разом охаять эту злосчастную переписку, которая так неожиданно сбила ее с толку и с ног. Она так и сделала. Гоголь с изумительным искусством фотографировал пошлые и смешные стороны человеческой натуры. С одних живых лиц писал он живые портреты во весь рост; другие портреты писал он по аналогии с созданий собственного воображения и творчества. Он был великий сатирик и великий карикатурный живописец. Вот где критике, не мудрствуя лукаво, должно искать его. Вот это настоящее и самобытное русло. Но у нас критики большие охотники и мастера искать в полдень четырнадцать часов , по французской поговорке и по итальянскому суточному исчислению. Оттого и сбиваются они часто в часах и мыслях.

Если Гоголь был вдохновенный и своеобразный карикатурист, был он и великий живописец в других картинах, как, например, в «Старосветских помещиках» и других произведениях, а особенно в «Тарасе Бульбе». Вот и второе русло его. Но и здесь нет места пошлому исканию какого-то прогрессивного движения. Это искание прогресса верный признак застоя и закоснелости одностороннего мышления. Наши господа прогрессисты так мало подвижны, так тяжелы на подъем, что они все еще держатся за фалды давно износившегося платья Белинского. Известное письмо последнего к Гоголю по поводу изданной переписки все еще для них святыня, заповедь, сошедшая с высоты их литературного Синая. В сущности, это письмо невежливо до грубости и в этом отношении дает мерило образованности и благовоспитания того, кто писал его. Он в глаза честит автора «проповедником кнута, апостолом невежества, поборником обскурантизма и мракобесия, панегиристом татарских прав». Переписку называет он «надутою и неопрятною шумихою слов и фраз». Не скорее ли к письму его можно применить этот приговор? Когда же он хочет быть литературным критиком, он в письме вооружается против слова «всяк». «Неужели, – говорит он Гоголю, – вы думаете, что сказать „всяк“ вместо „всякий“ значит выражаться по-библейски? Какая это великая истина, что, когда человек отдается лжи, его оставляют ум и талант». И эту великую истину почерпнул он не из колодца, куда истина прячется, – пред ним ларчик проще открывался: истину свою извлек он из слова «всяк». Вот что значит глубокомыслие и проницательная находчивость. Между тем одним ударом поражен и старик Дмитриев. В песни своей:

и он подпадает обвинению, что хотел выразиться по-библейски. Но в этом письме есть две-три строки, которые достойны особенного внимания и дают ключ ко многому и в отношении к Белинскому, и в отношении к его произрождению. Приводим эти строки: «вот почему у нас в особенности награждается общим вниманием так называемое либеральное направление, даже и при бедности таланта». Именно так! Будь так называемый либерал, хотя и в самом узком и тупом значении этого выражения, будь притом и беден талантом, все равно ты будешь награжден если не общим мнением – это уже чересчур завоевательно, – но все же мнением и суеверием уездных поклонников либерального Хлестакова. Белинский вышеприведенными строками верно определил и себя, и своих доморощенных последователей. Лучше этого ничего придумать нельзя. Беден талантом, но так называемый либерал – вот несомненные приметы многих из наших новейших борзописцев.

Явное доказательство, что многие из наших критиков не имеют верного чувства того, что в литературе хорошо, и того, что дурно, найти можно и в следующем: нередко встречаем в них восхищение Пушкиным и Гоголем и рядом с этим восхищение Полевым и Белинским. Не ясно ли, не разительно ли из того следует, что они не понимают не только Пушкина и Гоголя, но не понимают и Полевого и Белинского? Кого же понимают они? Себя самих? Вряд ли и это.

Вообще, критика наша пишется наобум, а еще и того хуже – пишется под наитием более или менее узких и пошлых предубеждений политических, социальных и других западных вопросов, которые изучила она беглым, а часто и малопонятливым чтением иностранных журналов и газет. Разбирая книгу или вообще написанное автором, она никогда не проникает в дух сказанного, а зацепляется за слова и спотыкается на словах. Вот пример: Гоголь говорит, что «на поприще писателя он служит так же государству своему, как если бы он действительно находился в государственной службе». Благородная независимость критики содрогается от этих слов. Видите ли, в чем дело: ее пугают и коробят слова «служба», «государство». Ей мерещится, что под этими словами Гоголь выпрашивает крестик или чин коллежского асессора за свою «Шинель», за свой «Нос» или за свои «Мертвые души». Несмотря на свое либеральничанье, критика не понимает истинного либерального смысла речи, сказанной Гоголем. Он хотел сказать и сказал, что честный и талантливый писатель на поприще своем так же служит государству, то есть отечеству, то есть согражданам своим, и приносит им пользу, как и воин и администратор в среде своей деятельности. Воззрение это и справедливо и либерально. Государство, или правительство, которое разделяет это воззрение и помогает писателям посвящать себя исключительно умственному делу и письменным трудам, поступает также в смысле просвещенного либерализма. Но этот либерализм не имеет ничего общего с либерализмом либералов-самозванцев. Они и не понимают его. Критике не нравится выражение Жуковского: «Поэзия есть добродетель». Так что же? о вкусах спорить нельзя. Может иной, пожалуй, любить и такую поэзию, которая все, что хотите, но только никак не похожа на добродетель. Критике не нравится, что Карамзин во время оно желал быть историографом, то есть иметь свободный доступ к государственным архивам. Не нравится и то, что в звании историографа получал он скромную пенсию в вознаграждение за потерю тех денег, которые он выработывал своим журналом «Вестник Европы». Но, на беду нашей либеральной критике, нашлись и тогда истинно либеральные сановники, как Муравьев и Новосильцов, которые ходатайствовали пред либеральным правительством за Карамзина и дали ему возможность исключительно посвятить себя историческому труду. Критика еще так и сяк, хотя скрепя сердце, будто мирится с пенсией Карамзина. Но критика вооружается на Гоголя за то, что он получал пособия от правительства; она видит нечто возмутительное в патриархальном ходатайстве за него друзей и министерства. Что же делать, если в это нелиберальное время запоздалые, каковы были Жуковский и министр Уваров, иначе смотрели на это, нежели смотрят передовые сигнальщики нашего времени. Гоголь не был способен сделаться литературным барышником: ему для труда нужны были время, спокойствие и свобода. Он был богат талантом, но беден деньгами и здоровием. Все это сообразили патриархальные доброхоты: они обратили милостивое внимание государя на Гоголя и дали ему до некоторой степени возможность писать, где он хочет, когда он хочет и что захочет. Удивительно, как эти старосветские патриархи любили стеснять, подавлять и тормозить волю и действия несчастного ближнего!

Читать дальше