Юрий Коваль: Память сердца. Великая Отечественная Война в новеллах и очерках, в письмах и воспоминаниях её современников

Удивительное дело: война закончилась, а детям, пережившим ее, все еще снились тревожные, военные сны. Они сбрасывали фугаски с крыш горящих домов, взрывали железные дороги, прикрывали своим телом от немецкой пули боевого генерала, умирали от пыток в застенках гестапо, прыгали на ходу с бешено несущегося поезда и… просыпались, разгоряченные, с подушкой в зубах на холодном полу коммунальной квартиры. («Лихо воюет», – усмехались матери, помогая сонному «воину» взобраться на постель).

«Молодую гвардию» Александра Фадеева мы читали запоем, забывая приготовить уроки и занять очередь за хлебом. Мы навсегда запомнили имена замученных героев. Имена предателей и врагов тоже остались в нашей памяти. И самое зловещее – Фенбонг. Так звали жестокое, жалкое и жадное животное, которое тайно ото всех хранило на своем теле доллары, шиллинги, лиры, кольца, брошки и… золотые зубы. Мы ненавидели лютой ненавистью этого немца, истязавшего Земнухова и Громову.

А на берегу Белой, на бревне у лесопилки, сидел белобрысый военнопленный и смотрел на русских мальчишек, усердно раздувавших костер из щепок. В глазах его застыли вина и тоска.

…Кружилась голубая гибкая пластинка из Ровеньков. Юрий Левитан читал Роберта Рождественского. И снова, в который раз, – глухой, размеренный стук, словно из-под земли… Передо мной лежал путеводитель по музею «Памяти павших». На задней обложке снимок: зеленовато-серая тюремная стена, кровавые пятна, нацарапано: «Умру, но не сдамся, лучше смерть, чем рабство». Кровь на стене и этот бесконечный будоражащий стук – я решил передать бандероль от Покиньбороды школьникам. Им она нужней, чем мне. Голос Елены Николаевны Кошевой и звуки моцартовского «Реквиема» хранятся теперь у ребят, появившихся на свет в 1963 году, через двадцать лет после казни молодогвардейцев.

Когда Александра Васильевна Савченко со своей свитой шествовала по улице, прохожие останавливались. Кто с любопытством, а кто с доброй усмешкой рассматривал живописнейшую процессию. В центре – сама Александра Васильевна – дородная, с жаркими карими глазами, тяжеленной смоляной косой, сложенной вдвое. Не идет, а плывет по грешной земле: голова запрокинута к небу (попробуй поноси такую тяжесть за спиной), что творится вокруг и не замечает. Под правую руку Александру Васильевну поддерживает сын Иван, великодушный силач, застенчивый и румяный, под левую – Павел, насмешник и непоседа, тонкий и гибкий, как лоза. Позади, боясь нарушить торжественность момента, шагают в ногу младшие: насупленный, с ранней «философской» складкой меж бровей Николай и Анна, бледный, угловатый подросток.

Вскарабкались на гору. Парк. Александра Васильевна присела на скамейку. Иван и Павел бросились вдогонку за знакомыми девчатами. Николай и Анна заняли вакантные места. Далеко внизу, под ногами, катила свои сильные воды река. Величие ее завораживало. Говорить не хотелось. Вылетевшее слово показалось бы незначительным.

«Пой, Андрюша, нам ли быть в печали», – запел патефон в стрелковом тире.

– Быть осенью большой свадьбе, – вслух подумала мать. – У Ивана уже все обговорено.

Где-то рядом прошелестев, упал яблоневый цвет…

В первый раз это случилось с ней, когда от Павла вместо письма пришла похоронка. Увидела она листок, исписанный чужим почерком, и поразилась вдруг наступившей тишине. Сдавило сердце. Горячая волна омыла его и разлилась по всему телу. Дышать стало нечем. Мать потеряла сознание.

Очнулась: соседская девчонка-почтальон, больно вцепившись в плечи, трясла ее изо всех сил. Встала на ноги. «А Павла больше нет.» Расправила скатерть на столе. «Голоса его больше нет. Нет улыбки. Песен нет». Сняла со стены его гитару, повязанную темно – вишневым бантом, прижала к груди, зашлась слезами.

Дважды останавливалось еще сердце матери. В Сталинграде умер от ран Иван. Сгорел под Курском восемнадцатилетний Николай.

Анна работала на машиностроительном заводе фрезеровщицей. Когда она появилась в цехе первый раз, женщины окружили ее, запричитали. Они увидели – заморыш, запеленатый в необъятный материнский жакет и реденькую материнскую шаль, из кокона выглядывает синевато-прозрачное заострившееся лицо – и заболели, заныли их женские сердца. Было Анне в ту пору пятнадцать лет от роду.

Миновала война. Заморыш превратился в статную горделивую красавицу, за которой охотились местные парни. Вечерами, смыв с себя металлическую пыль и усталость, убегала Анна из дому в старый парк над великой рекой.