Юрий Коваль - Память сердца. Великая Отечественная Война в новеллах и очерках, в письмах и воспоминаниях её современников

– Умный в гору не пойдет, – успевала вставить молодая особа, странно белая среди людей, прокопченных кавказским солнцем. Она почитала за великий труд спуститься к морю и омочить в его воде свои полные ноги и потому смотрела на Николая с явным подтекстом: есть же психи. Неужели так все дни и пробегает?

От нашего пансионата до Сочи было далеко. Время проходило однообразно. Утром – ванны, днем – солнце, вечером – старые цветные киноленты. Николай угощал меня спелыми каштанами, я его – фантастикой Брэдбери. Мы пристально, во все глаза рассматривали на экране телевизора Горди Хоу и Бобби Халла, стонали от восхищения, когда хитроумный Валерий Харламов забрасывал шайбу в ворота канадцев, посмеивались над местным врачом, который с редкой щедростью прописывал всем без исключения скипидарные ванны, не без любопытства попивали пепси-колу – ничего диковинного в ней не нашли, бродили по кипарисовым аллеям и набирались ума – в каждой аллее можно было обнаружить с полдюжины афоризмов на тему «Движение – жизнь, покой – смерть» и «В здоровом теле – здоровый дух». Поддавшись авторитету древних и новейших мудрецов, мы добросовестно носились по терренкуру. У нас был отпуск, мы отдыхали и старались быть беззаботными. Впрочем, однажды я видел Николая взвинченным, злым: хозяйка, у которой он квартировал, выбросила в мусорный ящик хлеб. Мне было понятно негодование Николая – детство его совпало с войной (он с матерью и младшим братом жил тогда в Коми АССР).

Осеннее солнце рано скатывалось в море. Радиоузел сразу же

приступал к делу. На территории пансионата хрипела и грохотала нежнейшая мелодия из «Крестного отца», меланхоличный баян оглушительно «навевал» «Осенний сон», в сотый раз, как заклинание, «Самоцветы» твердили: «Не повторяется такое никогда…» У кассы в летний кинотеатр выстраивалась очередь. Около столовой на скамейках рассаживались мужчины в возрасте, закуривали, лениво заводили разговор, без начала и без конца. Непрошеным гостем приходили, обступали нас воспоминания о доме.

Николай жил и работал в Ровеньках, неподалеку от Краснодона, у него была живописнейшая украинская фамилия – Покиньборода. При прощании мы условились никаких писем друг другу не писать. На всякий случай обменялись адресами: чего в жизни не бывает.

…Было раннее утро, когда в нашей квартире раздался звонок.

– Вам бандероль, – проверещала молоденькая, худенькая, как подросток, женщина-почтальон. Я расписался на каком-то бланке и почтальон протянула мне большой коричневый конверт от Покиньбороды. Распечатал. Из него выпало письмо, значки, гибкая пластинка, два путеводителя по ровеньковскому музею «Памяти павших».

Я поставил пластинку на проигрыватель и услышал голос Елены Николаевны Кошевой.

– Дорогие товарищи! Наша славная молодежь! – говорила она. – Святостью братских могил, радостью побед будьте достойны бессмертных подвигов отцов и матерей.

В Уфе, в доме на улице Блюхера, звучал голос матери комиссара «Молодой гвардии»! Когда-то, очень давно я любил вот эти строчки о ней: «… Я помню твои руки, несгибающиеся, красные, задубеневшие от студеной воды в проруби, где ты полоскала белье… помню, как незаметно могли твои руки вынуть занозу из пальца у сына и как они мгновенно продевали нитку в иголку, когда ты шила и пела… Нет ничего на свете, чего бы не сумели руки твои, что было бы им не под силу, чего бы они погнушались! Я видел, как они месили глину с коровьим пометом, чтобы обмазать хату, и я видел руку твою, выглядывавшую из шелка, с кольцом на пальце, когда ты подняла стакан с красным молдаванским вином». Да, Александр Фадеев, «Молодая гвардия».

– Пусть чистый образ моего сына 0лега и его боевых товарищей – молодогвардейцев служит вам ярким примером патриотизма и беспредельной любви к великой партии Ленина, к любимой нашей Родине, – мягкий голос Елены Николаевны Кошевой оборвался. Раздался глухой, беспокойный, как удары набата, стук. Из него возникла прекраснейшая мелодия, которая когда – либо рождалась на земле. В ней были боль, свет, скорбь и величие – Lacrimosa из моцартовского «Реквиема». И снова послышались глухие, гулкие удары, то ли сердца, то ли времени. Вспомнились слова, запавшие в наши детские души: «Прощай, мама, твоя дочь Люба уходит в сырую землю». Мы были слишком молоды, чтобы мстить фашистам за гибель фадеевских героев, да и война уже закончилась.