Петр Вяземский - Фон-Визин

Прозаический язык Ломоносова – тело, оживленное то Германским, то Латинским духом, коему даны в пособие Славянские слова. Язык Фон-Визина при тех же пособиях часто сбывается на галлицизмы. Ни в том, ни в другом, нет чисто русского, ни чисто Славянского, ни даже чисто Славянорусского языка; если чистота может быть при подобной пестроте.

Один из лучших критиков наших, Мерзляков, восхищался в Ломоносове очаровательным соединением слов Славянских с Российскими. Признаюсь, не постигаю, какое может быть тут очарование. Слова Славянские хороши, когда они нужны и необходимы, когда они заменяют недостаток русских: они даже тогда законны; ибо на нет и суда нет. В языке стихотворном они хороши, как синонимы, как пособия, допускаемые поэтическою вольностию и служащие иногда благозвучию стиха, рифме, или стопосложению. Вот и все. Но между тем нельзя не жалеть о том, что какая-то почетная именитость, данная Славянским словам пред русскими, вытеснила многие из них из языка стихотворного, как будто низкие. Теперь в стихах почти не решишься сказать «лоб, рот, губы», хотя в разговоре, и саном правильном, не скажешь о знакомой красавице: «всего правильнее в ней чело и уста». Вот до чего довело нас очаровательное соединение слов Славянских с Российскими! Язык Славянский имел у нас двух ходатаев за себя – Ломоносова и Карамзина. Поэтическое чувство и музыкальное ухо первого не могли сносить терпеливо нестройность языка, который господствовал между современниками его. Смесь Малороссийских, Польских и Немецких слов дико звучала в тогдашнем книжном наречии. Поэт и оратор, Ломоносов должен был предпочесть ему на первый случай язык священных книг наших и начал проповедовать учение его, которое, впрочем, полезно и необходимо; но притом не должно однако же слепо и исключительно держаться слов его. Повторять за ним безусловно то, что говорил он о пользе Славянских книг – тоже, что ограничиться чтением псалтыри и арифметики Магницкого потому, что он называл их вратами учености своей. Но всегда оставаться в воротах – значит никогда не войти. Карамзин другими, почти противоположными, средствами пробудил старинную тяжбу: он понял, что для размножения читателей должно образовать язык общежития, не допуская существования языка книжного отдельно от первого, доступного только малому числу посвященных в таинства его; он уразумел, что писатели народа образованного, не должны походит на жрецов древнего Египта: им, может статься, была выгода быть загадками для народа, но писателям нет выгоды морочить читателей, имеющих полное право понимать то, что однако же для них пишется. Во всех явлениях физического и нравственного мира есть действие и противодействие. Ломоносов накинулся на Тредьяковского, который противоборствовал, сколько силы было, нововведениям его. Карамзин породил в противоборниках своих опасность за целость и святость природного языка, угрожаемого вторжением в него нововведений и прихотей общежития. Сия сшибка мнений образует замечательный период в истории нашей литературы. Появление Истории Государства Российскаго прекратило распрю. Оно рассеяло неосновательный страх и объяснило настоящее положение дела. Самые противники Карамзина – говорим об одних добросовестных – убедились, что испытанный талант, знает, каким языком можно писать Бедную Лизу и каким должно писать историю.

Впрочем, обращаясь опять в Фон-Визину, спросим: в чем заключаются так называемые славянизмы Фон-Визина в переводе Иосифа? В словах «паче, паки» и других им подобных, в сохранении буквы и в неокончательных наклонениях глаголов: вот и все. Эти славянизмы напоминают карикатурные лица французских водевилей, которые, подделываясь под итальянцев, пестрят свой французский разговор словами perchgi, ogiè, и так далее. В отношении к слогу можно заметить, что, вероятно, от сего перевода Фон-Визин привык в мерной прозе, которая отзывается у него и в других творениях. Подлинник его, Битобе, должен был в этом случае служить ему образцом, ибо и в его прозе встречаются александрийские и обломленные стихи, коими, кажется, любил щеголять и Фон-Визин. В начале повести переводчик говорит: «Свободное слово мое возвышенным стихотворства языком вещати будет». Эти слова, кажется, вставка переводчика: по крайней мере не отыскал я их в подлиннике, напечатанном в полных творениях Битобе. Во всяком случае странен «эпитет свободное», приданный речи прозаической, которую хотят поработить насильственно некоторым условиям стихосложения.