Александр Крон - Дом и корабль

- Знаешь что, Степа, - сказал он, безмятежно похохатывая. - А почему, собственно, товарищ должен ломать над этим голову? Это уж, так сказать, твоя забота…

Опять наступило томительное молчание. Северцев поглядел на часы и крякнул, как от боли.

- Ну что ж, будем, как это принято теперь говорить, закругляться. Я попрошу вас пройти в приемную, а мы с товарищем Амировым еще немножко посовещаемся. - Он вышел из-за стола и потряс руку художнику. - Чай пить надо, это вы правильно, - сказал он, вздыхая.

Прощаясь с Митей, он приложил левую руку к груди - это была дань уважения к Митиным заслугам и одновременно просьба извинить, что к нему не было проявлено должного внимания.

Совещание за закрытой дверью затянулось. Истомившиеся посетители смотрели на художника и Митю с тоской и ненавистью. Наконец дверь открылась, и оттуда выскочил разъяренный Амиров. «Пошли», - бросил он на ходу, и Митя с художником опрометью кинулись вслед за ним. По ампирной лестнице Амиров летел птицей, и художник в своей тяжелой дохе поспевал с трудом. При выходе из здания произошла задержка - милиционер не выпускал Ивана Константиновича без отметки на пропуске. Почему-то это пустяковое обстоятельство окончательно взорвало Амирова.

- Где же ты раньше был, отец? - рявкнул он, сверкнув глазами. - Сколько лет живешь, помирать пора, а партбилет с собой носить не научился!

Он выхватил у Мити бумажный квадратик и, прыгая через две ступеньки, взлетел по лестнице. Митя робко взглянул на художника и встретил взгляд, полный такого откровенного ехидства, что поспешил отвернуться.

Через минуту прискакал Амиров с пропуском, и все трое вышли на улицу. На ближайшем углу Амиров скомандовал остановиться и ждать, а сам нырнул в узкий переулок и исчез в подъезде с вывеской райотдела милиции.

Прошло около часа. Порывами налетал холодный ветер, несший крохотные льдинки, больно царапавшие лицо. И художник и Митя молчали, не желая выдавать другому растущего беспокойства. Они поочередно поглядывали на подъезд - из переулка как-то особенно дуло - и сразу же отворачивались. Амиров не показывался, и Митя уже подумывал, не зайти ли в милицию, как вдруг увидел Юлию Антоновну. Она шла, такая как всегда, с противогазом на боку и повязкой на рукаве, строго поблескивая стеклышками пенсне. Подойдя вплотную, она схватила Митю и художника за локти и силой потащила вперед. Только на следующем перекрестке она остановилась и молча уткнулась лицом в грудь художника.

- Балда, мальчишка, - сказала она, плача и смеясь. - Взял у меня подписку о невыезде. Интересно, куда это я могу выехать?

После некоторого колебания она поцеловала Митю.

К дому подходили изможденные, но счастливые. Под аркой их встретила заплаканная Асият. Увидев Юлию Антоновну, она не удивилась и не обрадовалась.

- Идите скорее.

- А что?

- Петрович кончается.

Кречетова ахнула и побежала.

Старый матрос лежал на своем обычном месте - на плите. К плите был приставлен вплотную кухонный стол, и первое, что увидел Митя, были иссохшие белые ступни с крупными желтыми ногтями, стоявшие торчмя на выскобленной, как палуба, доске. Старик был обряжен в белую подкрахмаленную рубаху, на смятой груди чернели полосатые георгиевские ленточки. Лицо умирающего было перекошено и неподвижно, только глаза жили. Доктор Гриша сидел на табуретке и считал пульс.

Юлия Антоновна подошла к плите и нагнулась.

- Петрович! - шепнула она. - Ты меня слышишь?

Искривленный рот Петровича остался неподвижным. Он уже не мог ни улыбаться, ни говорить. Только выцветшие глаза на секунду вспыхнули - так вспыхивает вольфрамовая нить в перегорающей лампочке - и сразу померкли.

- Узнал, - сказала Юлия Антоновна.

Она хотела сказать еще что-то, но силы оставили ее, и она грохнулась на холодный пол прежде, чем Митя и доктор успели ее подхватить.

Под подушкой Туровцев нашел укутанный в тряпье котелок - это был обед, суп и второе, все вместе. Он выпил тепловатую жижу, а оставшуюся на дне клейкую массу отдал художнику. Об Юлии Антоновне можно было не заботиться - карточки умерших не отбирались, и до конца месяца ей была обеспечена двойная норма.

Затем он лег. На дворе было совсем светло, но в кабинете стоял корабельный полумрак, оба окна были наглухо заколочены, и только в одну из форточек вставлено стекло размером в обычный иллюминатор. Вскоре его охватила свинцовая дрема, сквозь нее пробивались отдельные звуки - в коридоре плакали соседки, на дворе кто-то сильно и звонко бил молотком по железу, - но эти звуки застревали где-то на подходе к глубинам сознания и не складывались в общую картину. Он совсем потерял представление о времени и очнулся в поту, с ощущением, что лежит на мокрых от пара рельсах, а над ним высится пыхтящая и слепящая глаза громада паровоза. В испуге он открыл глаза и увидел доктора Гришу. В одной руке доктор держал фонарь, другой расстегивал санитарную сумку.