во многих районах сводили хутора, ликвидировали “неперспективные” деревни;
добрались и до партии — создали в каждой области по два обкома — сельский и городской, а фактически две партии…
И по каждому почину совместное постановление Совета Министров и ЦК КПСС. За неисполнение — все кары земные и небесные на головы виноватых и безвинных.
Мы, белорусы, народ неторопливый, “разважливый”, то есть рассудительный. Наши Совмин и ЦК добросовестно дублировали все московские документы, но исполнять не торопились, а по некоторым “указивкам” даже и бумаг не писали. Так было с постановлением уничтожить в личных хозяйствах всех свиней, кроме одной. Тянули два года, пока у Никиты Сергеевича не лопнуло терпение. Первому секретарю ЦК Белоруссии Кириллу Трофимовичу Мазурову позвонил от имени Хрущева секретарь ЦК КПСС Поляков с вопросом: есть ли в Белоруссии партийное руководство, и до какой поры белорусы будут партизанить? Немало горьких слов прибавил от себя. Собрали бюро ЦК и продублировали московскую бумагу. А через несколько дней на места пошел циркуляр Совета Министров республики с разъяснениями: по нему выходило, что надо наладить планомерную ротацию свиного поголовья в личных хозяйствах, а значит, можно держать поросенка, полугодовалого подсвинка и товарного кабанчика.
По поводу создания двух партий Никита Сергеевич явился лично в Минск. Кирилл Мазуров представил свой проект исходя из особенностей некрупной республики. Было намечено оставить областную структуру прежней, а горкомы — их было всего семьдесят — подчинить напрямую ЦК. Разгневанный Никита веером пустил по кабинету Мазурова бумаги и принялся кричать свое излюбленное:
— Опять партизаните!
— Вы же просили дать наши предложения…
— Но я сказал, какими они должны быть! А вы отсебятину порете!
Хрущев говорил: дайте мне 30(40?) тысяч хороших председателей колхозов, и я сделаю наше село богатым. Ошибался великий реформатор. Выбивались из нужды только те колхозы, где были оборотистые и лихие председатели. Селу не хватало техники, сортовых семян, племенного скота, минеральных удобрений, стройматериалов, грамотных специалистов. Словом, кругом был недохват. Все доставалось только тем, кто, образно говоря, первым успевал добежать к заветным благам. Большинство колхозов бедствовали. Платить за труд было нечем. Именно поэтому не ходили на работу в колхоз, предпочитая копаться на собственных грядках. Деревня нищала, крестьянин отбивался от рук, терял трудовые навыки и любовь к делу. Сверху вниз летели тысячи директив, снизу вверх липовые отчеты. Вся жизнь была погружена в атмосферу лжи. Мы в газете вели двойную игру, печатая заведомо пустые и вредные директивы, старались сеять семена правды, публиковать полезные советы и выкорчевывать бюрократизм. Только сейчас я понял, почему журналистику уравнивали с проституцией. От моего идеализма не осталось и следа.
Между тем я окончил заочную Высшую партийную школу при ЦК КПСС и обрел, наконец, высшее образование. Учился шутя — запас ЦКШ оказался добротным. Руководство Белгосуниверситета пригласило меня вести курс теории и практики советской печати.
— Но я же еще сам студент!
— Нам нужен практик, кандидатов и докторов хватает, а у завкафедрой журналистики Зерницкого практика секретаря районной газеты.
Я знал этого маленького беспокойного человека, Марка Соломоновича, которого мои коллеги звали, конечно же, Маркс Соломонович, а теоретический уровень его характеризовали известным афоризмом: корреспонденция — это не статья, а статья не корреспонденция.
Я отважно поднялся на кафедру с единственным намерением: рассказать будущим журналистам о том, как надо работать в газете. Живого материала хватало. А постановления ЦК по вопросам печати, что составляло теорию, помнил еще из ЦКШ. Не скрою, мне было приятно, что на мои лекции сбегались ребята с других потоков. Но вскоре забеспокоился: на последних скамьях изо дня в день стал появляться Маркс Соломонович. Копает, определенно копает. Надо готовиться к отражению доноса. Но все было просто, как яйцо. Наступила сессия в Высшей партийной школе, и я сел на студенческую скамью. Каково же было мое удивление, когда на кафедру поднялся Маркс Соломонович и начал читать конспект моей университетской лекции. Более того, я и экзамен пошел сдавать ему. Разговора он не затеял, а просто сказал:
— Дайте вашу зачетку.
Я протянул ее и добавил:
Читать дальше
