Журнал Современник: Журнал Наш Современник 2006 #12

Там, за полем луковым,

За посевцем маковым,

Да за полем злаковым

Дикий чернобыл.

Там, в краю бараковом,

За отвалом шлаковым

Был я парнем знаковым,

Первым парнем был.

Николай Шипилов

В краю бараковом… В Карьере Мочище, на улице Аренского, в Новосибирске, где складывались первые песни Николая Шипилова, откуда начались его странствия по бескрайнему тогда ещё Советскому Союзу, странствия беспаспортного, беспрописочного поэта, единственная спутница которого в течение тридцати лет — шестиструнная гитара.

“…Неважно, что было со мной, как говорится теперь, по жизни. Ведь можно и обидеть жизнь излишне эмоциональными рассуждениями о ней, а она — всегда невинна предо мной, я — виновен перед ней.

Скажу лишь, что прожил в Отечестве чистым нелегалом более чем три десятка лет. Сейчас на нелегальное положение переводят весь народ и все народы России”.

Не зная

Ни рожденья, ни смерти — пошёл.

По звёздам выбирал направленье в пути.

Высоко

Звёздный ветер свежил — хорошо.

Помогали прохладой идти

Деревья.

Деревья!

Был смешон я и крова лишён,

Но несли меня в теплой горсти

Деревья…

Странник с чистой душой, не винящий ни мир, ни людей в своей судьбе, он фиксировал мимолётные приметы, образы, характеры, складывая свою реальность русской жизни, связывая разрываемые её нити своим тонким прихотливым словом… Став “парнем знаковым” и в русской прозе, и в русской песне, он не переставал думать о в о з в р а щ е н и и. О возвращении домой.

Но всё короче песня, всё надсадней,

Дыханье брать становится трудней.

Всё чаще тянет в сельский палисадник,

Где мальвы цвет склонялся бы над ней,

И стала бы она совсем простою,

Легко дыша под старою ветлой,

И пели б ветры в струнах травостоя

По-русски чисто, грустно и светло.

Долог же был путь до палисадника… “Дух бродяжий в крови живёт, гуляет…” — говаривал Николай, словно с каким-то глубоко затаённым сожалением. Не в его обычае было клясть судьбу: что сложилось — то сложилось. Что-то складываешь сам, а что складывается помимо тебя — принимаешь как есть. И мысль движется, и познание своего пути свершается в одном ритме с движением по бесконечным дорогам. “Эти мысли, как кандалы по дороге до Шамбалы, по дороге из кабалы до всеобщей любви…” Было и услаждение этой воплощённой мечтой по высшей мудрости — о Беловодье, о Шамбале… “Чем это удовольствие обернётся — неизвестно…”, — задумчиво произносил поэт. И ведь существует в нашей литературе трагедийная традиция этого поиска — вспомним хотя бы повесть Александра Новосёлова “Беловодье” или поэзию Николая Клюева… И чрез эти ухабы и перевалы надо было пройти, чтобы выдохнуть под конец:

О, как мы слепы, людское стадо! Но всяк ругает

То — ясно солнце, то — сине море, вино ли, хлеб ли.

Кто ж наделяет огнём лампаду? Кто возжигает?

И снова масло краями льётся — но все ослепли…

Поют монахи… Поют монахи… Коль слеп, так слушай.

Запрись, дыханье, утишись, сердце, — Дух Свят здесь дышит.

Святые горы, святые хоры, святые души

Не слышит разум. Не слышит сердце. Ничто не слышит…

“Я очень поздно начал писать прозу, — рассказывал Николай в маленьком антракте своего концерта в Протвино более 15 лет назад, ещё при советской власти, — но пока не нарисую, не уловлю человеческий тип — трудно писать. Так и в песне — мне нужно сначала уловить мелодию. А в найденном образе я чувствую себя свободно и легко”. Свободно и легко он разворачивал жизненное полотно и в своих песнях, в нескольких строфах которых воплощалась целая человеческая судьба со всеми сущностными биографическими вехами. Мало кто в современной литературе мог так пластично, в движущемся образе воплотить “маленького человека”, запомнившегося нам по Гоголю, Достоевскому и Чехову. И “всемирный философ” Пётр Шубников из рассказа “Вера”, и беспаспортный бродяга Васька Ильичёв из рассказа “По дороге”, и “Александр — крепостной Елизаветы” — все они в своей “неидеальности”, человеческой неустроенности, душевной и бытийной нелепости, со своими жизненными проколами вспоминаются, как добрые встречные, как полюбившиеся попутчики, вроде попутчиков бывшего зэка, что “в первый класс купил себе билет”, “видел всё — и Беломор, и крытки” и знает лишь одно, что “нет страшнее этой пытки — глядеть в окно на родину свою”, вроде участкового Ванечкина с пустою кобурой, плачущего над гробиком сына, или Ваньки Жукова — чеховского и нашего, нынешнего — которому так небходимо участие доброго человека, кто может с ласковой усмешкой сказать ему: