Константин Крылов - Нет времени

Хотя об этом можно и по-быстрому, чего уж там. Абсолютно вся политика эрефского правительства в любой области может быть аналитически выведена из следующего алгоритма. Берётся какое-то предложение. Сначала смотрится главное — не станет ли от его принятия русским лучше? Если да, оно отвергается сразу и навсегда. Если нет — оно рассматривается: тут уже вступают в силу конкретные интересы. Но в случае плюса по первому пункту «даже и речи идти не может» о его принятии.

Кстати, тогда же в мужскую моду очень кстати вошли типические блядьи шмотки «в мужском исполнении» — например, пресловутые барсетки «из кож крокодайла».

Например. В те годы обожали рассуждать — причём публично, в газетах — про ветеранов и их детей, торгующих боевыми орденами. Издевательство тут было сугубое, рафинированное: сознательно доведя людей до гнусной нищеты, жиркующая блядва ухохотывалась над их бесчестьем. «Что, Ванёк, вот для чего ты Берлин брал? Ну, медальки за взятие тебе на бутылку хватит, пьянь старая». О положении ельцинских опущенцев мы ещё скажем ниже.

Так можно обозначить тот поганый промысел , которым занялись «правоохранительные органы».

В ельцинском обществе полностью отсутствовала позиция «бедный, но честный». Господствующий блядский дискурс особенно ненавидел и презирал тех, кто не принимал участие в общем разврате. Поэтому непричастные к «реальным челам», то есть к начальническому или бандитскому миру рассматривались либо как трусливые неудачники («не смог стать вором, зассал»), либо как неудачливые преступники («выгнали с должности — небось, не тому на лапу дал»), либо, наконец, как клинические идиоты, не понимающие, как мир устроен, лошки из подворотни.

Интересно рассмотреть с этой точки зрения происхождение ельцинского «среднего класса». Если коротко, то матерью всего постсоветского мыдла можно считать «секретутку-референта». В пору раннего ельцинизма этим словосочетанием обозначали девку в штате какой-нибудь воровской конторы, промышлявшей кредитами, компьютерами и «всякими такими делами». В обязанности девки входил кофе, классика, минет, в продвинутом варианте — анал и машинопись («ещё и печатает»). Платили девке не очень мно, огуливали без лишних нежностей, зато она не отвечала за форс-мажоры, а в случае полного кирдеца просто переходила в другую похожую контору, где требовались те же умения. «Зубы, дура, зубы», а потом — «сделай нам кофе, девочка, мы спешим». Сейчас, конечно, не то. Нынешняя офисня, — каковую сейчас, собственно, и именуют «российским средним классом», ибо другого значения это слово в Эрефии не имеет — предпочитает не вспоминать о своём малопочтенном генезисе. Даже пресловутое «секретарь-референт» начало значить что-то вполне приличное. Однако пряная отдушка девяностых всё ещё никуда не делась. А в кондиционированном офисном воздухе топором висит суровое, но справедливое русское слово: «притырки». Именно притырочье житьё и притырочные нравы, modus vivendi пристроившегося к крупным ворам и воровайкам «персонала», и есть то самое, что у нас изрядно портит амбре нарождающегося миддла (или, как сейчас говорят, мыдла).

Более чем характерно, что единственным востребованным (нет, даже единственным живым) поэтическим направлением в тогдашней России оказался так называемый «куртуазный маньеризм». Согласно официальной мифологии, новое литературное направление родилось во время попойки в ресторане ВТО 22 декабря 1988 года: там молодые поэты Вадим Степанцов и Виктор Пеленягрэ написали манифест «нового литературного направления». За образец были взяты эротические экзерсисы времён «серебряного века», но с замахом на век екатерининский, обыкновенно представляемый как век галантного распутства, пудреных париков и больших мужских орудий. Смысл идеи был в том, чтобы порезвиться на тему «блядства на царстве», а заодно и поглумиться над современностью в её наиболее неприглядных формах. К этому прибавлялось и соответствующее «искусство жизни» — пародийное лизоблюдство и угодничество: «хозяев жизни рассмешим до колик — получим приглашение за столик». Первоначально большого успеха от затеи не ждали — так, поржать. Но попали в самую писечку блядской эпохи — и законно собрали «бешеный аплодисмент». Из поэтических открытий маньеристов следует отметить прежде всего «двойную иронию». В эпоху безудержного, натужного стёба, заявленного как «новый соцреализм» (то есть как единственный легитимный творческий метод) они начали стебаться над самими фигурами иронии, над штампами глумления. Минус на минус дал плюс: оказалось возможным высказывать вполне серьёзные вещи в непробиваемой для насмешек форме. В дальнейшем технику маньеристов использовал и развил Емелин, придумавший «иронический фашизм» — что позволило озвучивать неполиткорректные идеи, подаваемые «как бы не всерьёз».