Виктор Астафьев - Дорога домой (Публицистика)

Россия на земле не сама по себе, она сожительствует со всем человечеством, а человечество-то поет и пляшет, мчится, давя колесами собратьев своих, и палит из все усовершенствующегося оружия во все стороны. Безумие, утрата ценности человеческой жизни и крови, желание отобрать, хапнуть, обмануть, но не заработать хлеб свой — вот самые убедительные признаки жизни на земле на исходе двадцатого, может быть, предпоследнего века земного существования.

И дальше-то утешительного нет: генетики пророчат, что через четыреста тысяч лет из мутных вод выползет крыса, съест другую крысу — и пошло-поехало развитие жизни на земле, вперед и дальше — таков мол, генетический код планеты Земля. Ну что тут скажешь? Руками разведешь, анекдотец расскажешь и с шутками-прибаутками плясать пойдешь — лучше уж доживать весело и бездумно, чем унывать и заранее в могилу ложиться.

Вы спрашиваете меня, как я встречал 50-летие Победы. Все эти праздники, начиная с сорок пятого года, я воспринимаю и провожу как день поминовения убиенных на войне, никогда не ходил и не хожу ни на какие сборища и приемы, где ветераны пьют казенную, бесплатную водку и трезвонят о своих и всеобщих подвигах, не чувствуя неловкости и стыда перед погибшими товарищами. Какова бы ни была цифра наших потерь, а она упирается в сорок семь миллионов, война, где впервые в истории человечества мирного населения погибло больше, чем солдат на войне, — не может считаться праздником и поводом для веселья, словоблудия, маршей и песен. В этот день надо всей России молиться, просить прощения у тех, кого мы погубили, и прежде всего у женщин и детей, уморенных голодом, иль хуже того, вовлеченных в вопиющую мясорубку.

Обращаю внимание, что противник наш почти не вовлекал женщин и детей в окопы, в дикость, кровь и грязь войны. Только когда наши армии влезли в тесные, каменные улицы Берлина, женщины начали защищаться, дети и старики садили из всех окон фаустпатронами в бока наших танков и машин. На улицах Берлина — произнести и то страшно! — одновременно горело 850 наших танков. Генерал Бредли, узнав, что штурм Берлина обойдется его армии в сто тысяч душ, отказался от этой операции. А нам никого не жалко! Как говорит персонаж Шукшина из «Калины красной»: «Мужиков в России много». А вот уже и не много, продолжитель- ность жизни этого непутевого создания приближается к пятидесяти годам, да и те мужики, что есть, не хотят жениться, сидят по тюрьмам и лагерям, избивают друг друга в военных казармах, норовят податься в бомжи, в сексуальные меньшинства, а больше пьют, гуляют, прожигают и без того короткую свою жизнь.

Да, хотелось бы быть оптимистом, но в мои годы, с моим жизненным багажом сделаться оптимистом, не так легко и просто. Но жизни, подаренной нам Господом, надо радоваться и дорожить ею. В тридцатых годах эшелоном везли куда-то на расстрел русских священнослужителей. Родственники одного священника- смертника как-то ухитрились повидаться с ним в Красноярске и, обливаясь слезами, спросили: «Что же нам-то, здесь остающимся, делать?» И смертник ответил; «Радуйтесь!»

Для меня этот завет сделался нравственной опорой. Может, кому-то из читателей ваших он тоже поможет укрепить дух свой, добавит оптимизма, вселит веру в будущее. «Разум радостно тяжелеет», — сказал недавно мой друг-поэт, я и желаю, чтобы разум людей тяжелел от умной книги, великой музыки, познания самого себя и мира Божьего.

Благодарю «Уральский рабочий» за предоставленную мне возможность поговорить с уральцами — ведь на Урале прошла моя молодость, прожит кусок сложной, в том числе и творческой жизни в 24 года длиною; частица сердца, и немалая, оставлена на этой прекрасной и многострадальной русской земле.

1996

Десять часов отсидки в Красноярске. Пять часов в Карачи. Опоздали в Потайю на 14 часов. Все лучшие номера заняты-розданы, нам со внучкой достался номер с видом на крышу кухни, над которой работают мощнейшие вентиляторы, в номере чад и дым и все время что-то ноет, дверь плохо отворяется новомодным ключом.

Вспоминаю, как в домах творчества, где и бывали-то раза три-четыре, нам всегда доставались худшие комнаты и непременно напротив сортира — вот обхохочется жена моя, узнав про таиландское наше жилище. Я чувствую себя неважно. Думал, после «ударного» рейса, нет, и сегодня общий дискомфорт, и Ольги Семеновны, врача «нашего» нет — некому пожаловаться. Одна радость: внучке живется вольно, меня не слушает, все разбрасывает. Дома бабушка ругается, подбирать заставляет. Здесь я замещаю бабушку и не ругаюсь уж бесполезно. Сказал ей: «Ох, и попадется же тебе растрепа-мужичонка и будет обосран с ног до головы или лупить будет тебя день и ночь!» «Нетушки! — как всегда открыто и убежденно выпалила она, — я сама его отлуплю!»