Николай Лесков - Статьи, предположительно написанные Лесковым

Да, бедный этот юноша; да, бедный этот принц, — любопытен и страшен его гороскоп! Вот тот, кто один из всех, чающих венца, может, вероятно, ничего не преувеличив, сказать: «От юности моея мнози борят мя страсти!»

Из лиц, принимавших участие в избирательных волнениях, самым типичным и потому самым интересным для постороннего наблюдателя является парижский petit bourgeois, этот мелкий собственник, постоянно трусящий революции и между тем постоянно готовый принять в ней участие. У мелкого парижского буржуа свое собственное миросозерцание, центром которого, конечно, он считает Париж. Как могут люди жить не в Париже или, по крайней мере, не во Франции, этого petit bourgeois не может понять. Определенных политических убеждений у него тоже почти нет; он думает то, что думает его журнал, а его журнал — это тот листок, который он прочитает последним. Во время избирательных собраний petit bourgeois, — этот маленький скаредник, маленький фанфарон, маленький повеса и непременно трусишка за свою propriété [38] Собственность — Франц. и азартный забияка за свою gloire de belle France, [39] Слава прекрасной Франции — Франц. — от всей души аплодировал самым либеральным ораторам, не разбирая их оттенков и закала. Как в былое, но совсем еще недавнее время, наш крепостник-боярин восхищался журналами, где пробирали экономистов за их laisser faire, laisser passer [40] Не мешайте, дайте дорогу — Франц. и бредили аграрными законами Лициния, так и этот bourgeois. Ему нравится, что ругают, по-нашему пробирают, тех, кого он задним числом не сумел понять, а что там, к чему тут «аграрные законы Лициния» привешены?.. Это так, должно быть… для разговора… какой-то вздор и глупость, а проборка, мол, вот это не вздор и не глупость, да и потом проборка задается уже очень смачная, очень хорошая.

Эти «вселенские смази», как называл их один гневливый русский журнал, в таких странах, как Франция или Россия, очень хорошо служат. Ничего не делай, а суетись, — прослывешь здесь деятелем; не признавай ни в ком ни ума, ни дарований, — прослывешь сам умником; напирай, что любовь к идее есть своего рода эгоизм, и оправдишься во всем, что бы ни совершил ты против всякой идеи. В странах, где общественное мнение не сидит на своем месте, а слоняется, где ему быть не надо, ругань и нападки, — все равно, основательны они или неосновательны, — долетают до цели, и заставить парижского bourgeois поверить, что Жюль Фавр не отвечает либеральному воззрению на порядки, стоит очень небольших усилий. Bourgeois льстило, что фразистые ораторы нынешних собраний были люди знаменитые. Это тоже ему приятно… вот почему, что ораторы эти, несмотря на свою знатность, обращались с милым bourgeois запанибрата. Он, этот либеральный милашка, даже иногда вотировал за них. Черт возьми — это, конечно, правда, что он, бедняк, в ту же пору всем сердцем и помышлениями разделял страх правительственных органов перед spectre rouge, [41] Красный призрак — Франц. ну, да уж как-то оно, Бог дал, сошло пока… Зато сколько было утешений! С какою комическою серьезностию немецкого профессора археологии примыкал сей добродушный и легкомысленный трусишка, буржуа, стеклышко к своему глазу; с какою важностию, энергиею и даже азартом он копался и рылся в избирательных циркулярах; вообще, как он копошился, как он шумел и сам собою упивался!

Газеты имели во все это время большое значение. В кофейнях, в библиотеках надобно было целые часы выжидать какого-нибудь журнала, чтобы поймать его в руки; все омнибусы и кареты превратились в читальные комнаты, никто не усаживался в экипаж без листка газеты. На каждом углу стояли толпы, читавшие афиши, в которых один кандидат называл себя либералом, другой демократом, третий радикалом, четвертый сторонником свободы и порядка. Одним только правительственным кандидатом себя никто назвать не смеет, или не смеет, по крайней мере, в Париже. Не видно ли и в этом знамение времени? Французы в самом деле похожи на ружейные капсюли: их можно тискать и держать сколько угодно времени взаперти, но вдруг удар, и взрыв готов снова. Целых двести лет у них не было права сходок: они это терпеливо переносили, потому что все были сравнены в этом праве бесправия. Но как только одним дозволено присутствовать при собрании в театре Шателе, а другим отказано в этом, — мина показала дым и чуть-чуть не дала огня. Если бы не надоело давно повторять, что дела в Париже того и гляди разыграются нехорошо, то можно бы и опять повторить заезженную газетную фразу, что «все недавние сцены, происходившие и на улицах, и в собраниях, ясно показали, как парижский воздух переполнен электричеством, и что гроза висит над головами».