Николай Лесков - Страстная субоота в тюрьме

Я забыл рассказать, что в благородном отделении есть особая комната для чтения. Там я видел почти все наши газеты и не видал ни одного толстого журнала.

Пока Л. пересматривал с одним из письмоводителей какие-то бумаги, в дверь заглянул арестант, снимавший мерку с моей ноги. Он пришел ко мне «узнать насчет каблучков: сколь высоки нужно делать?» Я попросил у Л. позволения поговорить с арестантом и получил его.

— За что вы судитесь? — спросил я арестанта.

Он улыбнулся и, махнув рукой, отвечал:

— Теперь уж и не перескажешь.

— Отчего?

— Да теперь за многое; все одно за другое позацеплялось.

Передать его рассказа слово в слово я не могу, а вот его содержание.

Арестанта зовут Иван Петров Компан; он однодворец, Витебской губернии, родом поляк; имел в Петербурге сапожную мастерскую в доме Кушелева у Кокушкина моста и содержал 20 человек рабочих. Не было у него паспорта, и за это его арестовали, мастерская пошла вразброд. Выпустили его, он загулял, и остальное все пошло на ветер; стал просить милостыни, его за это взяли на Большой Морской и хотели отправить по этапу; он ушел из пересыльной тюрьмы, скрывался кое-где по Петербургу; наконец зашел в кабак с каким-то знакомым и тут (говорит, что пьяный) взят за намерение вытащить у кого-то часы. Сколько правды в этом рассказе, я, конечно, не знаю, но если он верен, то именно уж «одно за другое позацеплялось».

— Вы одиноки? — спросил я его.

— Нет, есть жена.

— Где же она теперь?

— Не знаю.

Я подумал, не семейная ли вражда была первою виною его несчастий, и спросил его об этом.

— Нет! мы жили ладно.

— Отчего ж теперь жена вас не навещает?

— Она была 7-го января.

— А с тех пор и не приходила?

— И не знаю, где она.

— Как же так!

— Да что ж делать? Баба одинокая, где-нибудь перебивается.

Я посмотрел на него — ничего, молчит.

— Не можете ли, — говорит, — пособить, чтобы скорее решили дело?

— А где теперь ваше дело?

— В уголовной палате.

Вот я и пробую пособить Компану, передавая его арестантскую просьбу через лист газеты тем, от кого может зависеть ее исполнить. Больше ничего сделать для него не могу.

Когда Л. окончил свои занятия в конторе, мы вышли из тюрьмы, и этим я должен окончить мой сегодняшний фельетон, сохраняя себе право рассказать мои соображения насчет содержания арестантов по сведениям, полученным кое-откуда за воротами тюрьмы.

За воротами тюрьмы опять мы встретили людей с подаянием. Те ли же это люди, которых я видел при входе в тюрьму, или другие, я сказать не могу, но, кажется, были и прежние люди, были и новые. Между последними особенно замечателен молодой, безбородый человек, остриженный в скобку и одетый в прекрасную шубу с дорогим бобровым воротником. При нашем выходе за ворота он бросился к Л., и когда тот подал ему свою руку для обыкновенного приветствия, посетитель неожиданно поцеловал ее. Он смотрит на Л. очень благодарным взглядом, а Л., в свою очередь, отнесся к нему очень приветливо.

— А-а! приятель! Верно, вспомнил несчастных?

— Да, Петр Семенович, вспомнил. Сам страдал и о других должен помнить.

— Вот тоже около двух лет высидел, — сказал мне Л., указывая на молодого человека.

— Что же он сделал? — спросил я, приведенный в изумление молодостью предстоящего субъекта и совершенно детским, чистым выражением его лица.

— Его оскопили.

— То есть как это: он сам оскопился или его оскопили?

— Его оскопили насильно.

— Так за что ж в остроге-то держать, да еще около двух лет?

— Ну пока суд да дело…

— А два года жизни пропали?

— Что ж сделаешь?

— Вы не забывайте наших бедняков-то, — говорит Л. экс-арестанту.

— Как забывать! Сам страдал, Петр Семенович, помню всякую ласку, и вашу ласку помню. Мы вот с маменькой кое-чего наготовили, привезли раздать; да не знаем, как раздать-то.

— Да в часовню сдайте.

— Хотелось бы по рукам, Петр Семенович!

— Все равно, что вы думаете?.. Дойдет все, за этим смотрят.

— Да оно так-с, только хотел бы самим отдать.

Женщина, которую мы встретили с подаянием в коридоре (см. «Страстная суббота в тюрьме», II), тоже непременно добивалась раздать свое приношение по рукам, и ее проводили с корзинкой в женскую столовую. Не знаю, на чем основывается такое домогательство, но полагаю, что и оно, как всякое действие, не может происходить без причины.

В тюремную часовню вход с улицы совершенно свободный. В ней, по обыкновению, стоят образа с горящими восковыми свечами и сидит какой-то человек в шапочке, какие обыкновенно носят монастырские служки. По обличью, разговору и манере держаться это должен быть солдатик. Он сидит за низеньким столиком и записывает подаяние, которое ворохами лежит на полу. Это опять куличи, пасхи и яйца, лежащие в корзинке.