Иван Миронов - ЗАМУРОВАННЫЕ

Вторник. В полвторого заказали с документами на "м". "С вещами!". И нет другого слова, способного скоро и резко перелистать страницы отмеренного.

— Ваня, на свободу! — первым среагировал Жура, тряхнув меня за плечо.

— Тихо, тихо, Серый, какая на хрен свобода, — перебирая в голове возможные варианты, отмахнулся я от сокамерника.

— Вано, могут погнать, — почесал затылок Сергеич. — Смотри, за три дня сориентировались, что дальше тебя держать глупо…

— Сомневаюсь, — я врал, и в первую очередь себе. — Так просто соскочить не дадут, крепить будут до последнего.

Мирок, суженный сознанием до двадцати квадратов тюремной жилплощади, в мгновение начал лопаться, воображение расширяло границы реальности: ворота "Матроски", "кошкин дом", "трамвайные пути", "нимб высоток" растворяли железную клетку забытой далью. Я пытался гнать эту суррогатную радость, заставляя себя рассчитывать на худшее. Но надежда упорно продолжала приводить свои аргументы. Свобода?

В прострации я стал собирать вещи, по нескольку раз перекладывая их из сумки в сумку.

— Ваня, ты как выйдешь, посвисти, чтобы мы знали, — зазвенел с верхней шконки Жура. — Ты умеешь громко свистеть?

— Да замолчи ты! — Сергеич хлестко врезал единственной ладонью Журе по шее.

— Ты чё творишь, дядя? — встрепенулся контрабандист. — Ванька-то уходит. Чуйка у меня.

— Давай, Вано, по кофейку на дорожку, — Сергеич похлопал меня по плечу.

Усевшись по обе стороны самодельного столика — Сергеич на шконку, я на топчан, выдуманный из ведра, разлили кипяток по кружкам — запузырился аромат молотых зерен. Вмиг стало тепло и грустно. Сергеич достал из пластиковой майонезной банки ломанные подслащенные сигареты. Разлохмаченные приемщицей папироски вспыхнули, оживив кофейный чад терпким табачным переливом. Впервые за полтора года пришло ощущение дома, наполненного близкими душами, неистребимой верой, несгибаемой волей и не истощающимся счастьем, где с любовью и смирением принимаешь каждый новый день, дарованный Господом. Владимир Сергеич собственным примером выписал нам запрет на малодушие, уныние, отчаянье. Он не сдавался, и нам не оставлял выбора, он улыбался и мы смеялись, он шутя превозмогал дикие боли, и мы боялись плакаться даже в свою рубашку, забыв проклятия, благословляя судьбу.

Сергеич задумчиво отхлебнул кофеёк.

— Вот ведь жизнь. Может, больше и не свидимся, — прозвучало уверенно, но с пронзительностью порванной струны. В его глазах впервые мелькнула слабинка, поспешно спрятанная в твердом прищуре.

Открыли двери. Пора! Навернулась слеза детской сентиментальности. Не спеша вынесли вещи, крепко обнялись. "Покидая родимый дом"…

Всё! Стена, замороженные тормоза, неподъемный шнифт, и снова эти ненавистные коридоры.

Меня провели в смотровую, в углу которой стояла спортивная сумка, с которой я полтора года назад заезжал на тюрьму.

— Значит, всё-таки уезжаю? Куда?

— Там будет легче. Оттуда уходят, — сочувственно подбадривал вертухай.- Заноси всё в стакан, и пока я там тебя запираю.

Еле утрамбовав тюки и пакеты в дальний, глухой и тесный бокс, я и сам протиснулся в дверной проем. Левую ногу подпирал большой куль со склада, набитый конвертами с газетами и письмами. На каждом из них жирным фломастером была нарисована резолюция оперчасти — "Без права выдачи".

"Что-то новенькое, но этим мы уже где-то кашляли, — размышлял я про себя, ковыряясь в пакете. — Без права выдачи… без права выдачи… Верной дорогой идем, товарищи". Что ж, посмотрим на запрещенную корреспонденцию. Ага, газета "Русский вестник", выпусков двадцать, распечатка выступления Суркова, статья Солженицына о февральской революции в "Российской газете", распечатки передач "Эха Москвы": Доренко, Латынина, Бунтман.., номера "Русского журнала", распечатки с "Компромата.ru", "АПН. ru", сборник стихов читинского поэта Михаила Вишнякова… Это даже не тридцать седьмой Сталина, это "1984" Оруэлла… Большой брат, запрет на информацию, на историю, искусство, поэзию…

Сдавленный грузом и зелеными стенами, в слепом аварийном освещении, я перебирал запрещенную на "девятке" корреспонденцию: "без права вручения" томик травоядных рифм… Спина раздражающе ныла, ход времени терялся, стена из зеленой превращалась в желтую, просачиваясь ядовитыми пятнами в голову. В ушах гудело словно после мощного удара. Гул нарастал, пятно расползалось. Я колотил в тормоза, но кроме сверлящего виски гула, ничего не слышал, не слышали и меня, продол был пуст. Позвоночная боль обездвижения очень скоро превратилась в жжение. Постепенно мышцы, кости, нервы стали вдруг непосильным бременем, которое до кровавой хрипоты, до смертельного изнеможения сдавливало душу… Тормоза открылись, я словно штакетина, вывалился наружу. Затекшие ноги отказывались ходить. За решеткой было темно.