Леонид Жуховицкий - Ни дня без мысли

Тут, наверное, надо сделать в сюжете паузу, чтобы объяснить, на каком фоне развивались события. И, в частности, причем тут Серебряный бор.

Дело в том, что Москва в середине пятидесятых была типичным городом трущоб. Не хрущоб — панельные пятиэтажки имени дорогого Никиты Сергеевича в ту пору только выходили из стадии проекта — а именно трущоб. То есть, бараков, подвалов, разваливающихся домов дореволюционной постройки, громадных коммуналок и старинных особняков, разгороженных фанерными стенками на убогие клетушки. Мы, например, жили тогда в самом центре, дом стоял на углу Красной площади и улицы Двадцать пятого октября (ныне Никольской) — но в полуподвальной квартире было девять комнат, и жило в ней тридцать три человека. Мы вчетвером — мама, папа, бабушка и я — обитали в восемнадцатиметровой комнате, и наш быт вовсе не считался нищенским: в соседней пятнадцатиметровой комнатушке жило пятеро: мать-одиночка с тремя дочерьми и стариком-отцом. Кухня в квартире, естественно, была одна, уборная одна, а в ванной хозяйки даже стирать брезговали.

Никакой трагичности в таком существовании я не ощущал. Когда мне исполнилось двадцать пять, в нашу комнату втиснулось то ли пятнадцать, то ли двадцать моих друзей, и все разместились, и всем было хорошо и весело. Среди гостей были, кстати, нынешние классики: Женя Евтушенко, Роберт Рождественский, Лина Костенко, Илья Глазунов. И все они жили не лучше меня — у Жени, например, с мамой и сестрой была комнатка в двухэтажном деревянном доме, стены которого снаружи наклонно подпирались столбами. Конечно, были в столице и иные дома, особенно вдоль улицы Горького, нынче их называют «сталинскими» — там селилась высокая партийная номенклатура. Но эти хоромы никакой зависти у моих друзей не вызывали, они существовали как бы в другой стране.

До фестиваля Москва казалась мне очень красивым городом: Кремль с башнями, Красная площадь, Большой театр, Елисеевский гастроном, Центральный телеграф, к праздникам украшавшийся цветными лампочками — что еще надо? Но когда по любимому городу мне пришлось чуть ли не сутками бродить вместе с юной англичанкой, я начал со стыдом замечать убожество московских переулков и бесчисленных развалюх в тесной близости от Кремля. Пришлось объяснять подружке, что все эти руины на самом деле ценнейшие памятники истории и культуры, которые вот-вот отреставрируют. Устав от вранья, я выкинул козырную карту: повез Вальку кататься в метро. Она смотрела, вежливо хвалила мраморные стены и мозаичные потолки, но потом осторожно поинтересовалась, зачем все это — ведь метро просто транспорт…

Теперь, видимо, надо объяснить, почему — Серебряный бор?

В те годы долгой московской зимой, мокрой весной и дождливой осенью перед молодежью угрюмо вставала неизбежная проблема. Есть он, есть она, есть нарастающий вал страсти — но где? Мне еще повезло: я жил рядом с Зарядьем, островком старой Москвы с извилистыми переулками, глухими дворами, приземистыми домишками, подъездами почти без квартир и загадочными наружными лестницами, которые вели только на чердак, а иногда не вели никуда, просто утыкались в кирпичную стену. Эта романтика была темной и пыльной — но от безвыходности и она годилась. Зато летом была лафа: Измайловский парк, Сокольники, закоулки Нескучного сада и, конечно же, великолепный Серебряный бор.

Тогда этот остров на окраине города был другим — не дачный поселок для московской элиты, а просто лесной массив с пляжем и узкими тропинками, едва видными среди густого кустарника. Последние городские фонари вечерами тускло светились лишь на конечной остановке троллейбуса. Идеальное место!

Девочка шла, куда я вел, на крохотной полянке села рядом со мной на траву — а потом вдруг заупрямилась. Причем, не притворно, а по-настоящему. Нет и нет! Я удивился — наши девчонки никогда так себя не вели. Уж если поехала, на ночь глядя, в Серебряный бор…

— Чего ты меня отталкиваешь? — спросил я почти возмущенно.

Она ехидно ответила:

— Потому, что у меня есть моральные принципы, а у тебя нет.

Мы вернулись в город.

На следующий день опять встретились и снова поехали в парк — на этот раз, в Сокольники. Увы, повторилось то же самое: безлюдная полянка, темнота — и тонкие ручонки, упершиеся мне в грудь.

Видно, физиономия у меня была очень уж обиженная, потому что Валька сказала:

— Завтра я к тебе приду.

Я изобразил на лице величайшее удовольствие, но не уверен, что удалось скрыть охвативший меня ужас. Придет ко мне — а куда? Я уже догадался, что в странах, еще не дозревших до социализма, к любви на лоне природы относятся с меньшим энтузиазмом, чем у нас. Тем более, Валери успела рассказать что ее семья из восьми человек не только имеет в Лондоне девятикомнатный дом, но и собирается купить еще один, так как Валькина старшая сестра недавно вышла замуж. А я про свою коммуналку даже не заикался.