Михаил Ходорковский: Человек с рублём

Тем, что создавалось трудом многих поколений, было заработано, матросик решил завладеть при помощи нагана, установив всеобщее равенство. Зарплату всем, сверху донизу, установили одинаковую, напрочь отбив у всех, сверху донизу, вкус к труду. На вокзалах заколотили билетные кассы – что за коммунизм с какими-то билетами? – даешь бесплатный транспорт! Театры превратились в проходной двор – даешь бесплатные зрелища! По меркам тридцать седьмого года Ленина за введение военного коммунизма следовало покарать за экономическую диверсию: было порушено все, до основанья, реанимировали костлявую руку голода. На это хватило двух лет. Спасательным кругом оказался тот же капитализм, столько клятый, только теперь его обрядили в костюм «новой экономической политики». Свергатели капитализма кинулись в ножки к предпринимателям: «Спасите, люди добрые!» За спасенье одарили путевкой в Соловки.

Ленина превознесли в ранг гения. Это вполне заслуженная оценка, но с небольшим добавлением: он гений по части безответственности. Вспомним исторический, поворотный момент: в стране фактически безвластие, умнейшие из кадетов и представителей других течений, партий и фракций пока не увидели четкого пути выхода из кризисной ситуации. Они не боялись взять власть, но, как люди ЧЕСТИ, страшились обмануть ожидания народа. Вопрос был поставлен ребром: «В России нет такой партии, которая решилась бы взять власть». Нет партии – тогда, как и принято в демократическом обществе, назревает вопрос о коалиции партий и политических течений. Именно этого – коалиции, а значит, и сплочения противоборствующих сил – испугался лидер большевизма. Этот испуг и заставил его выкликнуть: «Есть такая партия!»

Это было обманом: у большевиков, как партии разрушения, кроме жажды власти и набора популистских лозунгов, за душой ничего не было. Созидать они не умели. А своих первоначальных целей и не скрывали: разрушение старого мира до основанья, превращение страны в пустыню, на которой и намеревались возводить светлое здание коммунизма.

Большевики определили маяки, к которым надлежало двигаться, назвали конечную цель, но оказались никудышными лоцманами.

Речь об ответственности за преступления против собственного народа не могла и зайти, а суда истории они не страшились.

Двадцать пятое октября было актом противозаконным. Закон семьдесят лет проходил в служках Старой площади, душил преуспевающих и богатеющих, насаждал бедность как норму жизни. Делалось это с благословения выпускника юридического факультета, бывшего присяжного поверенного Ульянова, гроссмейстера по части не подкрепленных делом обещаний.

Верные ленинцы выступали против богатства и потому, что оно давало независимость. У партбонз в крови органическое неприятие тех, кто был свободен в своих мыслях и поступках. «Сметь свое суждение иметь» почиталось за проступок. Отсюда – поощрение как моральное, так и материальное тех, кто мыслил строго в предписываемом направлении. Должностью, теплым местечком стимулировалось именно единомыслие, равнение всех мозговых извилин на волну Вожака. Нигде столь не преуспевали конъюнктурщики всех мастей и рангов, как при коммунистическом режиме подавления мысли.

Клишировались не только поступки, клишировалось и сознание, в народе вырабатывались условные рефлексы на любое слово из ЦК. Направление одно-единственное – единодушное одобрение. Отступления от этого уставного порядка незамедлительно карались в зародыше.

Несколько лет назад в фокусе внимания профессионалов по критическим разносам (их суть – в эпиграмме: «Он в ресторане пьет боржом, а дома – только чай с малиной. В статьях орудует ножом, в рецензиях – дубиной») оказалась книга Юрия Лощица «Гончаров», вышедшая в популярной серии «Жизнь замечательных людей». Казалось бы, что может быть криминального в жизнеописании автора «Обыкновенной истории», «Обломова», «Обрыва», в раздумьях по поводу его литературных героев? Ан нет! Лощиц посмел обойтись без упоминания о Чернышевском и Добролюбове, предал гласности свое мнение о Гончарове, весьма отличное от мнения, как первого великого критика, так и второго. Разошелся он в оценке Ивана Александровича Гончарова и с Лениным, за что незамедлительно последовало «приглашение» на литературное судилище.