Юрий Черняков - Об Аркадии Стругацком (Беседовал А.Керзин)

Ну, и, конечно, адекватность. Адекватность интересов. Я, честно говоря, достаточно много читая, слыша Стругацких, принять гипотезу о примате эзопова языка в произведениях Стругацких, что только потому, что советская действительность не давала возможности говорить то, что, дескать, ты думаешь, быть, скажем, Ниной Андреевой — «Не могу молчать», что только это вызвало к жизни фантастическую литературу Стругацких — я, честно говоря, не могу. У меня по-настоящему глубокое убеждение, что эта оценка привнесена западными исследователями. Ведь третья Заповедь — не сотвори себе кумира — нарушается всегда и во всем. И пристальное внимание, так же, как и у нас к жизни другого мира, существовало и в другом мире — пристальное внимание к тому, что у нас творится. Будем говорить о том, что понятие «холодной войны» — пускай это больше политическое понятие — но противостояние было. Мы искали свои корни, свою пятую колонну — там, в Джеймсе Джойсе — «Отсюда и в вечность», в Андрэ Стиле, в шведских писателях-коммунистах — все то, что, скажем, издавала «Иностранная литература» в эти годы. Они точно так же искали у нас. Если Амальрик — да, это не эзопов язык, это действительно литература критики, если Войнович, если Синявский — это да, действительно, политизированная литература. Это с одной стороны. С другой стороны — Марков и вся остальная плеяда официальных литераторов, стоящих на другом конце шкалы. Вы помните, в свое время была роскошная пародия-статья «Политическая оценка политической позиции мышки в „Курочке Рябе“»? Вот такое совершенно серьезное, политологическое, литературоведческое эссе по «Курочке Рябе». Вот мне кажется, что начало всех этих рассуждений об эзоповом языке Стругацких — это подобного плана критические эссе о творчестве Стругацких на Западе.

Каждый видит то, что может, то, что хочет. А для наших литературоведов вот эта критика, вот эта идея оказалась… Давайте говорить так: когда появилась критическая стругацкология? Ну, как минимум, не раньше одна тысяча девятьсот пятьдесят восьмого года. Это — конец шестидесятых и дальше… И это период четкой совершенно нарастающей политизации населения в Советском Союзе. Никакой политизации не было. Пятое марта тысяча девятьсот пятьдесят третьего года, смерть Сталина. Дальше начинается: антипартийная группа и примкнувший к ним Шепилов. Начинается политизация. А что такое литературоведение? А что такое идеологический сектор? Он здесь же, рядом. И вот, параллельно с этим, начинается оттепель — это те же самые годы. А раз те же самые годы, значит, появляется возможность, во-первых, говорить то, чего раньше говорить было нельзя, а самое главное, позволить себе увидеть то, что раньше видеть было нельзя. А тут тебе сразу дают рецепт для идеологической оценки — фантастическая оболочка. Фактически все время ведь говорится: Стругацкие меньше фантасты, больше социологи. Вы посмотрите, что пишет Ле Гуин во всех рекламных строчках: «Предтеча Стругацких — это Чехов и Гоголь, как я понимаю». Простите, что Ле Гуин понимает в Чехове и в Гоголе? Да и в Стругацких. И, с моей точки зрения, как раз этот крен в политическую социологию в оценке Стругацких умаляет по-настоящему значение сути фантастики братьев Стругацких. Ведь они же совершенно недаром, чем дальше и дальше в своих произведениях, уходят от технократии сначала к социологическому моделированию, а потом к биологическому моделированию. Вы посмотрите, уже начиная с «Волны гасят ветер» и даже с «Жука в муравейнике» — все больше и больше идет крен в биологию, последняя вещь Аркадия Натановича «Дьявол между людей» — это биология и социология. Фантастика, модели, предвидения, сюжетика, построение, ведь это же, простите, не критика.

Можно говорить так: «Хищные вещи века» — это критика современного нам тогда общества. А куда мы тогда, простите, денем все эти удивительные социогенетические, социопсихологические предвидения, которые есть в этой вещи? «Хищные вещи века» — уникальная книга. Это вещь, которая дважды рождалась. Изданная в шестьдесят пятом году, она потом была на двадцать с лишним лет забыта.

— Да, до восемьдесят первого года она не издавалась.

И потом вдруг, во всех, сначала опять-таки не у нас, а потом во всех сборниках провинциальных и центральных изданий, вдруг опять пошла. Всюду стали ставить «Хищные вещи века». Почему? А потому что: дрожка — раз, слег — два, страна дураков — три, меценаты — четыре, что только потом мы узнали в виде цветомузыки, рэпов, галлюциногенов, социального варварства как эстетической категории. А многогодовые телевизионные сериалы — в одна тысяча девятьсот шестьдесят пятом году их не было даже на Западе. Я когда занимался вопросом «мыльных опер», я специально взял «Британнику» девяносто четвертого года, там большая статья о «мыльных операх». В шестьдесят четвертом году, когда писались «ХВВ», этого не было. Это что, это критика? Чего? Будущего? Критика тенденций? Простите, это самое последнее дело, это марксизм — критиковать тенденции. И никогда в жизни Стругацкие этим не занимались. Значит, это нормальное социальное предвидение. Это Жюль Верн, но не в электричестве, не в электротехнике, не в астронавтике, а в социологии, в социогенетике, в социопсихологии. И в индивидуальной психологии. С этой точки зрения мы можем это назвать эзоповым языком? Это то, о чем они думали, то, о чем думали вы… Правильно, мы росли вместе с ними. Надо сказать, что сейчас надо, если серьезно говорить, то надо исследовать поколение, выросшее на Стругацких не по политологам, не по идеологам, а по тем, кто сейчас работает в социологии, психологии и в социогенетике. Там это заложено, вот это понятие «развитие человеческой психологии». И оно заложено именно у Стругацких. Кстати, ни у одного другого современного писателя-фантаста с такой четкой очерченностью и направленностью этого нет. Ни у современного российского, ни у современного западного.