Игорь Шафаревич - Шостакович и русское сопротивление коммунизму

В этом движении Шостакович был совершенно особенным участником. Особенность его заключалась, прежде всего, в особенности его языка — музыки. Язык этот не имеет однозначной словесной интерпретации, не может быть переведен в слова и потому мало доступен и деятелям ЦК, и деятелям ЧК. У них был, конечно, свой здоровый нюх и то Сталин заявлял, что у Шостаковича вместо музыки — сумбур, то Жданов обвинял его в формализме. Но явно они не понимали масштаба его музыки как социального явления. И хотя вся его жизнь состояла из притеснений или их ожидания, хотя время от времени его произведения запрещали исполнять, но через некоторое время запрет снимался. А. Ахматова в это время должна была давать заучивать наизусть «Реквием» по частям своим друзьям, чтобы так его хранить для будущего. И Солженицын заучивал свои произведения в лагере наизусть и только так хранил. Даниил Андреев в стихотворении-молитве говорит:

Это был символ веры русской литературы того времени. А. Шостакович «медного креста молчанья» не нес, его музыка звучала по всему свету и у нас радио доносило ее до самых глухих углов.

Благодаря этому Шостакович тогда и воспринимался многими как единственный голос, которым могла говорить Россия. Конечно, он был доступен довольно узкому кругу, так как вообще не очень-то много людей слушает музыку, ходит по концертам. Но, с другой стороны, благодаря той роли, которую играла музыка Шостаковича, мне кажется, тогда больше людей вообще к музыке тянулось. И конечно своей музыкой Шостакович не только выражал наши чувства, но и помогал как-то тогдашнюю жизнь осмыслить, вывести ее просто из ситуации бесчеловечного абсурда.

Что же помогала понять музыка Шостаковича, о чем она была? На это, конечно, нельзя однозначно ответить, так как музыка не допускает однозначной интерпретации в словах: иначе зачем бы ее и писать? Но я скажу, как я и многие из нас тогда ее воспринимали. Прежде всего, весь дух его музыки — если бы перевести его в слова, то это, вероятно, был бы язык каких-то мистических видений в духе Данте или даже Откровения Иоанна Богослова. Вроде таких образов: «И я взглянул, и вот, конь бледный, и на нем всадник, которому имя смерть; и ад следовал за ним, и дана ему власть над четвертою частью земли — умерщвлять мечом и голодом, и мором и зверями земными». Такого типа образы, как бы пришедшие из другого мира, и составляли язык музыки Шостаковича. А что она нам говорила? В применении к другому композитору такой вопрос, может быть, не имел бы смысла. Но музыка Шостаковича настолько трагически-страстная, что возникает уверенность: автор хочет передать какую-то концепцию. То есть что это музыка, которая имеет свою «философию». Многие тогда высказывали мысль, что это была какая-то метафизика Зла, особого Зла, с которым мы столкнулись в нашей жизни. Чувствовалось, что это какой-то глубинный пласт Зла, с которым раньше человечество либо не сталкивалось, либо задевало только его край и не имело случая его осознать. Действительно, в нашей жизни мы видели нечто отличное в принципе от обычных в истории жестокостей, скажем, завоевателей — Чингисхана или Тамерлана. Это ведь не были простые грабежи или порабощения народа, где действуют хоть и злые, но искони понятные силы: жадность или стремление к власти. Например, тот небывалый накал зла, который как бы выплескиваелся через край и приводил к тому, что партия эта бросалась сама на себя и начинала себя поедать с иррациональной жестокостью. Совершенно необычной была иррациональная ненависть к религии, которая носила характер какой-то несовместимости, невозможности быть с ней на одной земле. Церковь одинаково преследовали и при Ленине, и при Сталине, и при Хрущеве, и в красной Венгрии, и в Албании, и в Китае, и в Камбодже. Противниками здесь оказывались не конкуренты в политической борьбе, даже не другой класс, а сама человеческая душа, которая ищет какого-то высшего смысла, человеческая индивидуальность. Конечно, среди тогдашних властителей и деятелей была масса жулья и темных личностей, но те, на ком это держалось, кто их соединял и двигал — это были люди, готовые идти ради своего дела на материальные жертвы, даже рисковать жизнью. Они шли комиссарами на гражданскую войну или в деревню эпохи коллективизации, недоедали или даже гибли. А единственная награда была — что они могут разрушать церкви, сгонять крестьян в колхозы, ссылать в тайгу. То есть как бы зло становилось самоценным, наградой, оно становилось привлекательным само по себе. И являлись какие-то гении зла, которые могли этим чувством зажечься, передать его следующему эшелону деятелей. Тут был действительно некий идеал черной красоты. Пафос образа мертвого мира — механизма, в котором человек — только ничтожное колесико, но может бесконечно возвыситься над другими колесиками своей способностью без иллюзий созерцать и принимать в душу эту величественную картину, а тогда он становится неизмеримо эффективнее в работе механизма, сила его воздействия на жизнь в той же степени возрастает. Все это двигалось каким-то пылающим огнем зла. И мы недавно увидели, что когда огонь выгорел, то на чисто материальной основе этот строй существовать не смог и рассыпался без видимых внешних причин.