Виталий Коротич: От первого лица

Молодцы все-таки, молодцы они и - до чего же все это серьезно! Когда я вспоминаю сосредоточенно глядящих на сцену зрителей, взбунтовавшихся солдат бундесвера, занявших ряд чуть ниже меня, на душе становится легче. Музыка гремит над головами, растворяется в дожде, омывает многие стандартные репутации, стандартные представления...

Весной в Нюрнберге я слышал выступление бывшей узницы Освенцима. «Фашизм извращает все, - сказала она. - Фашизм даже музыку извратил. Измученных, едва живых, они заставляли нас танцевать под веселые мелодии. Можно было возненавидеть музыку, но мы там ненавидели гитлеровцев. Антифашистская - а теперь и антивоенная - борьба - это возвращение человечеству жизни; это возвращение человечеству музыки. Это спасение и музыки, и жизни...»

Музыка. Я очень ожидал ее в Гамбурге.

...Двадцать тысяч человек сгрудились на стадионе под серыми осенними небесами немецкого северного приморья. В одном конце футбольного поля выстроили эстраду - этакий просторный эшафот, по которому в течение всего концерта (тоже стиль: во время выступления одного певца второй за спиной у него расстанавливает свою технику, стучит по микрофону; какие-то люди ходят по сцене, разговаривают, - атмосфера рабочей репетиции, а не концерта, хоть позже я увидел, что многие из кажущихся «неорганизованностей» были хорошо срежиссированны к пользе дела; вдруг начинал петь не один солист, а двое-трое внезапно сомкнувшихся на сцене людей...) бегали репортеры, катали телекамеры, переставляли свет. Актерское бесстрашие было и в том, как выставляли они на дождь свою драгоценную усилительную технику, как вытряхивали из уникальных гитар и скрипок струи гамбургского дождя.

Все были такие разные, и все были так едины в желании доказать свою убежденность в том, что человечеству стоит жить дальше и - что мы выживем непременно. У каждого была своя система взглядов на мир, собственная иерархия ценностей, иная песня в гитаре, или в трубе, или в скрипке, или даже в барабане, но все понимали, что нам необходимо жить вместе и выжить вместе. Если бы смешать все личные убеждения присутствующих - это была бы неимоверная смесь - то же самое, что случилось бы, если слить в одну бочку содержимое всех бутылок из бара. И тем не менее, если уж идти за моим примитивным сравнением, то как в смеси разных сортов спиртного доминировал бы алкоголь, так и здесь доминировало стремление к миру. Оно было в словах, в атмосфере, в опьянении воздухом и песней надежды, которые одновременно окутали множество таких разных и таких похожих людей.

Я уже говорил вам, что внешне и актеров от зрителей отличить было почти невозможно: и те, и другие выбегали из автомобилей и автобусов у стадиона, мчались каждый на свое место; разве что для артистической братии была развернута большая палатка, выполнившая роль гримуборной и кафе; у зрителей было другое кафе, рядом. А похожие на зрителей и актеров добровольцы, охранявшие порядок, бродили по стадиону, заглядывая во все палатки, и многозначительно улыбались. Улыбались они убедительно; за все время концертов-митингов я не видел ни одной кулачной стычки, ни единого скандала, хоть вдоль боковых трибун стадиона стояли лотки, с которых продавали пиво, красное и белое вино в любых количествах и кому угодно. Тем не менее ни единого пьяного - даже крепко подвыпившего - я не видел; стоит запомнить.

Возвращаюсь к самым неожиданным темам - а почему? Мне всегда бывает боязно, что в хорошо выстроенное дело вмешается дурак и все испортит. Сколько сил я израсходовал на дураков, на преодоление агрессивной и настойчивой чужой тупости; этот опыт живет во мне опасением, что вот выскочит сейчас дурень и все перепортит. Но, видимо, в хорошую организацию дела входят и гарантии того, чтобы дурак не выскакивал. И - чтобы провокатор не подавал голоса; и - чтобы никаких жлобских неожиданностей. Вы уж простите за терминологию, но мы когда-то на улице лучше классифицировали отрицательных героев, чем теперь иные знатоки человеческих душ. По-моему, деликатность хороша до какого-то предела; дальше она становится слабохарактерностью, бесхребетностью, но никоим образом не той самой деликатностью, которая отличает интеллигентов. Деликатнейший Лермонтов дрался на дуэли; деликатнейший Эйнштейн покинул родину; деликатнейший Станиславский топал ногами на провокаторов. Когда Кнут Гамсун пошел на сотрудничество с фашистами - это стало не его деликатностью, а позором - до конца жизни и даже после смерти...