Второй вывод, который надо сделать, уже основан на нашем опыте, которым мы можем поделиться со своими партнерами по диалогу из прошлого.
В “Дяде Ване” все и всё время говорят, что хуже той жизни, которую они имеют, тех условий, в которых они живут, не может быть ничего. Настроения всех, видимо, ярче всего выразил профессор Серебряков: “У меня такое чувство, как будто я с земли свалился на какую-то чужую планету” (с. 98).
Этим острым чувством отчуждения, неблизости ко всему, что окружает, страдают все герои пьесы. Войницкий: “<...> жизнь моя потеряна безвозвратно. Прошлого нет <...>, а настоящее ужасно по своей нелепости” (с. 79). Астров: “<...> нашу жизнь, уездную, русскую, обывательскую, терпеть не могу и презираю ее всеми силами моей души” (с. 83). Елена Андреевна: “Нет мне счастья на этом свете. Нет!” (с. 89). Серебряков: “Не могу! Нет сил!” (с. 77). И потому все они готовы сказать: хуже жить уже нельзя, так давайте же всё пустим на слом. А это и есть — пробудившийся ген гражданской войны, который до поры до времени спит в крови каждого из людей.
Прав был Антон Павлович, что апеллировал через столетие к нам. Нет, мы не стали в массе счастливее, мы не избежали тех же проблем, не разобрались в себе и в близких, но одно мы знаем, мы должны знать, мы не можем, не смеем об этом забыть: неправда, что не может быть жизни хуже, чем та, что была у них, и та, что сегодня есть у нас. Может, может быть!!!
Да, она ужасна, сегодняшняя жизнь. Да, так жить нельзя, и надо снова и снова искать какой-то выход. Но одновременно надо помнить, что может быть и не раз уже бывало — значительно хуже.
Войницкий из 1900 года, мечтающий, что 13 оставшихся ему (по его собственным расчетам) лет жизни он может прожить по-новому, просыпаясь “в ясное, тихое утро” с ощущением, что “все прошлое забыто, рассеялось, как дым” (с. 107—108), не знает, что в действительности он будет неотвратимо приближаться не к “новой жизни”, а к порогу Первой мировой войны с ее страшными потерями. А вслед за ней он и все остальные, кто доживет, попадут в жернова новых, еще более чудовищных потрясений.
Бедная, бедная Соня, вечная Сонечка с ее проповедью: “Мы отдохнем! Мы услышим ангелов, мы увидим все небо в алмазах, мы увидим, как все зло земное, все наши страдания потонут в милосердии, которое наполнит собою весь мир, и наша жизнь станет тихою, нежною, сладкою, как ласка” (с. 116). Какое страстное упование! Какое святотатственное упование! В первый раз за всю пьесу Соня вспомнила о Боге (“... и Бог сжалится над нами...”) и вере (“Я верую, верую...”), но тут же оскорбила свою веру гордыней: “Бедный, бедный дядя Ваня... Ты не знал в своей жизни радостей...”. Вот за эту гордыню (“не знал”) они все и будут наказаны. Им, жалующимся на несчастья своей жизни, эта жизнь очень скоро покажет, что такое настоящее несчастье.
Ей, Соне, и им всем еще предстоит узнать, что можно терять людей не тысячами и даже миллионами, но — десятками миллионов. Они не знают, что такое бесконечные рвы, заполненные трупами, города, заставленные виселицами, эпидемии страшных болезней XX века, после которых целые регионы становятся безлюдными. Они не знают, что такое потерять все свое состояние в одночасье, что такое никогда (никогда!) не узнать судьбы своих близких, или (Бог знает, что хуже!), узнав, никогда их не увидеть, потому что между вами границы и сама попытка свидания грозит одному из вас смертью. Они не знают, что их ждет жизнь, при которой графини станут проститутками, а герои войны будут стреляться или водить такси.
И какими же ничтожными на этом фоне им потом покажутся их былые страдания и проблемы! Убогая деревня, которую они все так дружно до революции ругают, расцветет обаянием ностальгии в эмигрантском творчестве Ивана Бунина, а из-за спины революционно-атеистической России в позднем творчестве Ивана Шмелева выглянет лик Святой Руси.
Так пусть же Астров радуется сейчас тому, что он может спасать больных людей и вырубаемые деревья, а не смотреть в бессилии на трупы и пепелища. Пусть Войницкий осознает, как это хорошо, что можно трудиться сутками, а не сутками воевать и убивать. Пусть Елена Андреевна сейчас, а не потом — в Сербии или во Франции — согласится, что учить или лечить людей, хоть даже и мужиков, что ее особенно пугает, — не такое уж несчастье. Пусть Серебряков перестанет завидовать чужому успеху и начнет радоваться тому, что у него есть. Неужели человеку нужно снова и снова все потерять, чтобы потом в отчаянии осознать преступность своих обвинений в адрес самой жизни? И, осознав, согласиться с Телегиным: “Еду ли я по полю <...>, гуляю ли в тенистом саду, смотрю ли на этот стол, я испытываю неизъяснимое блаженство! Погода очаровательная, птички поют, живем мы все в мире и согласии, — чего еще нам?” (с. 66—67). Но ведь Телегин для них и для нас — юродивый!
Читать дальше
