Где вы — певцы любви, свободы, мира
И доблести?.. Век “крови и меча”!
На трон земли ты посадил банкира,
Провозгласил героем палача...
Толпа гласит: “Певцы не нужны веку!”
И нет певцов... Замолкло божество...
О, кто ж теперь напомнит человеку
Высокое призвание его?..*
Вот таким напоминанием о высоком призвании человека русская литературная классика прежде всего и нужна нам сегодня, когда столько “культурных” сил оказалось призвано к прямо противоположному: к превращению страны даже не в колонию, а в загон, а человека — даже не в раба, а в скотину.
Менее всего я думаю, что вот обратим мы общество к классике, и по липовым аллеям (а не по заплеванным панелям) начнут прогуливаться тургеневские девушки с томиками Пушкина (а не расхристанные оторвы c пивной бутылкой — “из горла”), направляясь на концерт симфонической музыки Моцарта (а не на стадионные завывания очередной “легендарной” группы).
Речь о попытках восстановления первичных, но главных человеческих начал совести и стыда, а здесь нет, по общему признанию, более совестливой литературы, чем русская литература. Это — во-первых.
Во-вторых, речь идет о восстановлении места и роли русского слова. И здесь роль русской литературной классики первостепенна.
Наконец, в-третьих, речь идет о восстановлении органичного ощущения Родины — России: и уровень хвалы, и характер хулы, и “военно-патриотическое” воспитание — все это уже только производное.
Прояснению положения, в котором находится сейчас русская литературная классика, помогает учет одного обстоятельства. Для нас такая классика пока еще и предмет гордости, своеобразная национальная витрина и первое свидетельство признания нас в мире. Когда президентская супружеская пара Америки собралась с визитом в Россию, было объявлено, что они читают: муж — “Преступление и наказание”, жена — “Братьев Карамазовых” Достоевского. Для Запада первые и самые значимые наши писатели — Л. Толстой, Чехов, но самый для них “главный” — Достоевский. Для России все же и Лермонтов, и Гоголь. Но самый, самый “главный” для нас (и для Достоевского тоже) — Пушкин. Имеет место некая обратная перспектива. Для нас точка отсчета — Пушкин. Для них — Достоевский. Дело и в том, что при всем сродстве всего литературного девятнадцатого века есть принципиальная разница между двумя типами и этапами его классики.
Обращу внимание сначала на вещи вроде бы внешние. Еще Белинский, наблюдавший почти за всей первой половиной литературного века, отметил наличие к его середине большого количества талантов и отсутствие гениев в сравнении с более ранним временем, где меньше талантов, но много гениев. Действительно, в этом более раннем времени мы видим и Крылова, и Грибоедова, и Пушкина, и Лермонтова, и Гоголя, и Тютчева, и сосредоточенность их на кратком, буквально в 20 лет, пространстве.
Чуть более частная, но тоже показательная позднейшая характеристика К. Бальмонта, который отнес — и, кажется, не ошибся — к великим поэтам русской классики ХIX века семь человек: Пушкина, Лермонтова, Боратынского, Кольцова, Тютчева, Некрасова и Фета. Нетрудно видеть, что пять из семи — это двадцатые-тридцатые годы (Тютчев — великий поэт уже к началу тридцатых). К началу сороковых все было кончено. Кто не умер, как Крылов, Кольцов, Боратынский, кого не убили, как за какие-нибудь десять лет аж троих — Грибоедова, Пушкина, Лермонтова, тот замолчал, как Гоголь и Тютчев, на многие годы выпавший из литературного процесса.
Только начинавший в 40-е годы будущий ярчайший представитель нового типа литературы Достоевский и завершавший и, по сути, уже завершивший представитель старого — Гоголь сошлись во взаимной настороженности: “Взгляни на Пушкина, на Гоголя. Написали немного, а оба ждут монументов”**, — даже раздраженно пишет молодой Достоевский брату. Отметим это “немного” со стороны писателя, который как раз напишет “много”. В понимании русской классики это “немного” многое открывает.
С другой стороны, Гоголь, признавая талант и качества душевные автора тогда еще только “Бедных людей”, тоже почти брюзжит: “Много еще говорливости и мало сосредоточенности в себе: все бы оказалось гораздо живей и сильней, если бы было более сжато”*.
И это не частные замечания по частному поводу. Упрек заканчивающего Гоголя тоже еще только начинающему Островскому: растянуто. Со своей стороны, преклоняясь перед гением Гоголя, Островский влияние его на себя, тем не менее, отрицал. Действительно, сравнительно с Гоголем, который, по его словам, стремился в том же “Ревизоре” собрать все дурное и разом посмеяться над всем, Островский может показаться растянутым. И такие упреки в “говорливости”, растянутости многое открывают в понимании русской классики и разных ее сторон и этапов.
Читать дальше
