Такэси Кайко - Все дальше и дальше!

После вступительной беседы нас провели в подвал, где лежат покойники. Это было просторное помещение, выложенное белой плиткой. По стенам в два этажа — дюралюминиевые дверцы холодильников. Сами холодильники встроены в стену. В общем, нью-йоркский морг очень напоминает японские крематории. Внутри каждого холодильника — рельсы, по которым туда вкатывают тележку с трупом. В японских крематориях такую тележку называют «жаровней», но здешняя в отличие от японской предназначена не для нагревания, а для замораживания. Перед нами одну за другой открывали и закрывали дверцы холодильников, показывая содержащееся в них мороженое мясо. Впрочем, виднелись лишь головы и плечи. У одних мертвецов была снесена вся верхняя часть черепа, остались только нос и подбородок, у других, наоборот, отсутствовал нос, — в общем, вариантов было много. Глядя на истерзанную, морщинистую плоть синеватого цвета, я остро ощутил овеществленную тяжесть отрицательной энергии, переполняющей этот город. При беглом взгляде покойники, то ли из-за застывших поз, то ли из-за сомкнутых век, имели вид мирный и успокоенный, несмотря на страшные раны и посмертные изменения.

Два трупа еще не были заморожены. Один из них, полностью обнаженный, принадлежал крупному лысоватому мужчине средних лет, явно латиноамериканского происхождения. Второй, накрытый до подбородка белой простыней, — негритянскому юноше лет шестнадцати-семнадцати. Оба мертвеца лежали на металлических анатомических столах. У мужчины от груди до низа живота и от левого плеча до середины грудной клетки шли два длинных, уже зашитых разреза. Он, видимо, умер совсем недавно — тело еще не закоченело. А юноша, хотя виднелось только его лицо, был уже всецело во власти смерти: губы и щеки собрались морщинами, члены затвердели. И все же сохранялось еще в этом лице такое спокойствие, такая расслабленность и безмятежность, что могло показаться, будто он слегка простыл и мать, напоив сына горячим бульоном, уложила его в постель, накрыв толстым, мягким одеялом. Только в желобке, идущем вдоль края анатомического стола, скопилась, пачкая простыню, жидкость цвета разбавленного земляничного сока.

Холодильные установки работали исправно, в комнате было холодно, но запах разложения сюда все же проникал. Сладковатый, прилипчивый, какой-то непристойный.

Следующее помещение было меньше, оно предназначалось для особенно изуродованных или сильно разложившихся трупов. Нам открыли дверцы нескольких холодильников, из одного дохнуло жутким запахом тлена. Внутри лежал некий предмет, похожий на труп старика. На том, что некогда было головой, с одной стороны торчали седые волосы, всё остальное сгнило — и грудь и плечи, — какое-то бесформенное синеватое желе.

Выйдя из этого помещения и шагая по коридору, я вдруг отчетливо увидел перед собой давно не вспоминавшееся мне свирепое тропическое солнце Юго-Восточной Азии. Сарай на окраине Сайгона, служивший моргом военного кладбища, вопли женщин, собравшихся возле ямы. В ушах вновь зазвучал низкий, заунывный голос буддийского священника: «…Азидафат…азидафат [24] Молитвенное восклицание буддистов. …» Белые кости вьетнамских солдат, торчащие из-под земли у поминального храма Ле Ван Зюет… Коричневатая трупная жидкость, тянущаяся длинной тягучей ниткой за гробом, размалеванным красной, желтой и зеленой краской, в морге военного госпиталя в Дананге…

В близлежащем кафе мы выпили с доктором Оиси пива, договорились о новой встрече и, пожав друг другу руки, разошлись. По мокрой после дождя Парк авеню я пешком пошел в отель. Вернув пиджак Нао, а галстук — Бину, я завалился на кровать и стал пить виски. Наконец, спиртное проникло на самое дно желудка, согрело его, кровь оттаяла, закипела, побежала по жилам. Неужели то, что я увидел сегодня, канет камнем в реку времени, не оставив никакого следа? Подобно песку, убегающему сквозь пальцы, все уходит в прошлое, но, быть может, какие-то мгновения жизни все-таки остаются с нами навсегда. Стоит мне услышать слово «Сайгон», как в памяти оживают одни и те же картины, одно и то же чувство. Может быть, теперь, услышав слово «Нью-Йорк», я сразу увижу перед собой того голого латиноамериканца и спящего негритянского юношу, на чьем лице таилась мягкая улыбка?

Сегодняшний день освежил в моей памяти те давние, стершиеся от времени, но все же неизгладимые вьетнамские воспоминания и ощущения, и я стал от этого сильнее.