Уолтер Лакер - Черная сотня. Происхождение русского фашизма

Достоевский восхищает нынешнюю правую своими obiter dicta [29] Беглыми замечаниями (лит.). насчет инородцев, буржуа, западников, социалистов, католиков и евреев. Но культ этот основан — во всяком случае, отчасти — на недоразумении, и в политическом смысле его влияние весьма ограниченно. При всех своих сомнениях и самобичевании Достоевский был прежде всего религиозным писателем, его больше занимали проблемы греховности и добра, веры, безумия и тайны, чем будущего Российской империи.

Немного пользы приносит правым и «русская идея» в трактовке Достоевского. Она действительно предполагала противостояние бесплодным попыткам копировать Европу и строить жизнь по принципам, созданным другими народами и чуждым русской национальной традиции. Но при этом также подразумевалось, что всемирно-историческое предназначение России — «пангуманизм», синтез всех идей, созданных Западом, и примирение — при посредстве русской духонности — тех элементов, которые в ином случае остались бы антагонистическими. Другими словами, Достоевский имел в виду западничество, только очищенное и поднятое на более высокий уровень. Эти идеи были слишком сложны для русской правой, да и всепоглощающее стремление Достоевского доказать, что Россия неисчерпаемо богата на жестокую самокритику, никак не помогало правой в ее политике.

У славянофилов не было серьезного влияния на интеллигенцию — та даже не считала нужным оспаривать их идеи, полагая их просто «полицейской религией». Тот факт, что поздние славянофилы утратили большую часть своих прежних радикальных воззрений и сблизились с государственно-бюрократическим национализмом, может, по-видимому, объясняться негативным отношением к ним со стороны левых.

Однако идеи славянофилов принимались неблагожелательно и людьми, близкими к ним по происхождению. Из их ранних критиков наиболее известен Чаадаев, друг и наставник Пушкина. Он резко предостерегал славянофилов от самодовольного восхваления русского народа, который на деле отстал в развитии, самоизолировался, не имеет прошлого и будущего. У смертного одра славянофильства стоял религиозный философ и поэт Владимир Соловьев, решительно критиковавший славянофилов за идеализацию русского народа. Он обрушивался на их «зоологический патриотизм» и сокрушался, что их учение постепенно утрачивает религиозное и гуманистическое содержание, которое вытесняется национальным эгоизмом. По поводу «России и Европы» Данилевского он писал: «Наш национализм желает разрушить Турцию и Австрию, разделить Германию, присоединить Константинополь и, если представится возможность, — даже Индию. Если же нас спросят, что мы можем предложить человечеству в возмещение за разрушенное и присоединенное, какой вклад в виде культурных и духовных принципов мы сделали в мировую историю, нам приходится или молчать, или отделываться ничего не значащими фразами». К концу XIX века славянофильство перестает существовать как интеллектуальное течение.

Сильные панславистские настроения остаются среди бюрократии и в армии, на сцену выходят правые литераторы-монархисты, такие, как Меньшиков и Лев Тихомиров, начинавшие свою политическую карьеру с террористами-народовольцами, однако трудно было бы ожидать, что в России появятся свои Морис Баррес или Шарль Моррас. В 1907 году Бердяев писал, что консервативный литератор — словесная бессмыслица…

На философском уровне ближе всех к идее национального возрождения подошли авторы сборника «Вехи» (1909). Однако их, главным образом, заботила проблема отчуждения государства от народа. В сборнике лишь мимоходом говорилось о недостатке патриотизма у интеллигенции. В частности, С. Булгаков резко отозвался о космополитизме русской интеллигенции и отсутствии у нее здорового национального чувства. Но это рассматривалось лишь как частный аспект изоляции интеллигенции от народа, менее важный, чем то, что она отвергла Христа и восприняла атеизм.

Идеи русского национализма XIX века были во многом частью общемирового движения, начавшегося в эпоху политического романтизма. В Германии оно было заметнее, нежели во Франции и Англии: Германия поздно вышла на историческую арену и ей было необходимо доказать себе и другим, что она может внести крупный вклад в мировую цивилизацию. Англии и Франции доказывать это было не нужно. Италия стала националистической в начале столетия, но ее цели оставались весьма скромными вплоть до возникновения фашизма. В Америке также нашлись люди, выдвинувшие идею неизбежности национализма. Во Франции крайняя националистическая доктрина возникла к концу века, но это было скорее реакцией на поражение в войне и на пораженческие настроения. Пангерманский союз и другие аналогичные группировки были специфическим выражением духа времени, а также обиды на то, что Германия, великая держава, не имеет ни империи, сравнимой с Британской и Французской (ни даже с Бельгийской и Нидерландской), ни достаточного жизненного пространства в Европе. Особенностью «русской идеи» была ее религиозная составляющая. Крайние националисты Германии и Франции могли взывать к небесам о поддержке и быть в оппозиции к церкви. В России, наоборот, даже крайний национализм развивался, как будет показано, под покровительством церкви и с благословения монархии. Чем можно объяснить относительно слабое распространение «русской идеи» среди интеллигенции? Ответ содержится в самом вопросе: если русская интеллигенция была в оппозиции существующему строю, то не потому, что образованные слои общества были в России изначально более нигилистичны, деструктивны и антипатриотичны, чем в других странах. В годину опасности они собрались под флагом родины. Главная причина — неспособность российской политической верхушки провести социальные и политические перемены, ее нежелание поступиться хоть каплей привилегий, расширить свою базу и включить в нее интеллигенцию. В итоге правительство и оппозиция все ожесточеннее противостояли друг другу.