Олег Кашин - Горби-дрим

Своим главным губернаторским достижением он считал торжества по случаю юбилея Ставрополя – случайно обнаружил, сидя в краевом архиве, бумагу от светлейшего князя Потемкина-Таврического, в которой князь повелевал назвать вновь созданное селение на Азово-моздокской линии Ставрополем. Стояла дата – 1777 год, и он подумал, что неплохо было бы справить двухсотлетие. Поделился идеей с Сусловым, тот ворчал – мол, как же ты похож на Сталина, это же он 800-летие Москвы придумал праздновать, несоветская традиция. Поворчав, разрешил, а потом показывал собственноручно им снятый из «Литературной газеты» фельетон «Странный праздник», в котором ставропольского секретаря обвиняли в отсутствии классового подхода, заигрывании с боженькой и любовании старорежимными нравами. «Все правильно написали же, а?» – смеялся Суслов. Вырезку из неопубликованной газетной полосы оставил на память.

Кабинет на Старой площади, который ему достался, в сталинские времена принадлежал Андрею Андреевичу Андрееву. Суслов как-то рассказывал о нем – говорили, будто Андреев никакой вовсе не Андреев, а то ли канадец, то ли австралиец, в общем, англичанин. Андреев придумал колхозы и, по справедливости, именно ему, а не Ленину должны были ставить памятники на всех площадях несчастной России, но кто теперь помнит Андрея Андреевича Андреева? «Кому надо, тот помнит», – успокаивал его Суслов, и он, вздохнув, садился за «Продовольственную программу СССР сроком до 2000 года» – первое и сразу очень важное поручение Брежнева, который хотел войти в историю как первый русский царь, сумевший накормить народ.

Переезд в Москву и почти ежедневные теперь встречи с Брежневым изменили его отношение к этому старику – теперь он не смеялся над его глупостью, а вполне по-человечески сочувствовал ему, пережившему два инсульта, еле ворочающему языком и уверенному при этом, что речь затруднена из-за плохих вставных зубов. На заседаниях политбюро Брежнев выглядел старым индейским вождем, взятым в плен двумя бандами конкурирующих между собой ковбоев – с одной стороны Суслов и Громыко, с другой – Андропов и Устинов, превращение которого из хозяйственников в маршалы выглядело гораздо более страшной болезнью, чем нарушение речи у Брежнева. Гражданским в маршалы нельзя – они немедленно начинают хотеть войны, и Устинов, нашедший родственную душу в кровожадном Андропове, на каждом заседании уговаривал Брежнева ввести куда-нибудь войска. Брежнев сопротивлялся, но с каждый разом было все сложнее. Однажды ночью позвонил Суслов – «Ну что, дело к занавесу, все-таки Афганистан. Идиоты, хоть бы до Олимпиады подождали, это же логично – сначала праздник мира и спорта, а потом танки, а не наоборот. Но где Брежнев и где логика, сам подумай», – Суслов смеялся, а он вспомнил давний разговор с Андроповым, поежился – вдруг этот парень из «Ребекки», чего доброго, действительно устроит мировую революцию, что тогда делать?

Суслов умирал. В палате под кроватью стояла пара резиновых галош – потом Громыко объяснит, что Суслов сам попросил принести их, ему было приятно видеть их и думать, что, может быть, он их еще наденет, еще пройдется по заснеженной Москве. Но сам старик ничего такого ему не говорил, а он не спрашивал – не до того было. Он пришел к нему – ну да, проститься; старики имеют обыкновение умирать, как сказал ему когда-то Сталин. После последнего инфаркта Суслов уже не вставал, и, в общем, сам хорошо понимал, к чему все идет.

– Не успел я тебя дорастить до генерального секретаря, – слабо улыбался он, – поэтому план теперь такой. На свое место я рекомендую Андропова, он начнет делать глупости, но ты не бойся, он инвалид, живет без почки, жить ему – ну два года, три, не больше. Правильно было бы, когда Леонид Ильич за мной проследует, в генеральные секретари выдвинуть Андропова – будет хуже, но недолго, а тебе сейчас чем хуже, тем лучше. Большой войны, думаю, тоже не будет, Афганистана им хватит, но если все-таки полезут в Европу – постарайтесь с Громыко как-то это притормозить, Громыко сможет, я знаю. А после Андропова – решайте сами, или сразу тебя в генеральные секретари, или, чтобы было больше ада, подождать еще годик – я бы подождал, поставил бы кого-нибудь совсем больного и старого, хоть бы и Устинова, а лучше Черненко. Он человек простой, будет делать все, как при дедушке, но недолго. А дальше ты, исполняй свой патриотический долг, как велел товарищ Сталин. Ну иди, посплю я, – слабо сжал его руку и действительно немедленно заснул. Умер он только назавтра, и старый Брежнев, не стесняясь, в голос плакал на заседании политбюро – не потому, что любил покойника, а просто понимал, чья теперь очередь.