Дмитрий Быков - Статьи из журнала «Эхо планеты»

Та же Ирка тысячу раз на моей памяти сходила с ума от ничтожнейшей мигрени или бесилась вследствие насморка, но перед родами отправилась со мной в гости к приятелю-киноведу и смотрела там, как сейчас помню, фильм Вуди Аллена «Бананас»; и в сцене первой брачной ночи — когда муж в синем, а жена в красном углу ринга — хохотала так, что через два часа родила. Причём рожала она ровно в день 25-летия первого показа «Семнадцати мгновений весны», и редактор всё того же «Собеседника» предложил рискованный эксперимент. Действительно ли русская пианистка обязана была орать по-русски? Неужели нельзя во время родов кричать на иностранном? И Лукьянова, переводчица по первой специальности, добросовестно материлась по-английски все полтора часа, пока рожала сына, и только когда ей его показали, порусски сказала «здравствуй».

Эта её способность сохранять хладнокровие, когда я с ума сходил, иногда меня восхищала, а иногда бесила. Скажем, она уехала на месяц в Штаты, я жутко скучаю, ревную, спать не могу, пишу ей отчаянные стихи. Наконец звоню туда, читаю ей эти стихи — и она в ответ филологически замечает: «Концовочка ничего».

Ахматова, которая вообще отличалась удивительной точностью самонаблюдения, сформулировала эту же особенность короче: «Без необходимого могу, без лишнего никогда». Ахматова стоически переносила удары судьбы, ни словом, ни всхлипом себя не выдавала. Случаи, когда она теряла самообладание в критические моменты, единичны. Лично я могу вспомнить по мемуарам только один такой эпизод — первый арест Пунина и Льва Гумилёва: тогда, по свидетельству Эммы Герштейн, она была сама не своя и только всё бормотала «Коля, Коля… кровь…» Но ни в блокаде, ни в ташкентской эвакуации, ни после измены Гаршина, на которого она возлагала столько надежд, ни после ждановского разгрома, ни во время беспрерывных сердечных болезней в последние годы (она умерла от четвёртого инфаркта) она не утратила железного самообладания.

И то сказать — лирика её переполнена жалобами на любовную муку, а что такое эта любовная мука в сравнении с войной, голодом, смертельным одиночеством, травлей, кошмарами двадцатого века? Но сравните карнавальное кружение «Поэмы без героя», написанной обо всём этом, с отчаянными ранними стихами. А потом сопоставьте поводы и ужаснитесь этой диспропорции. Или восхититесь, как я.

Молодая Ахматова в минуты любовной тоски ничего не хочет видеть, ничему не верит, ничем не может утешиться, Ахматова зрелая предваряет самую страшную, военную часть Поэмы сардонической ремаркой: «Белая ночь 24 июня 1942 г. Город в развалинах. От Гавани до Смольного видно всё как на ладони. Кое-где догорают застарелые пожары. В Шереметевском саду цветут липы и поёт соловей. Одно окно третьего этажа (перед которым увечный клён) выбито, и за ним зияет чёрная пустота. В стороне Кронштадта ухают тяжёлые орудия. Но в общем тихо».

Слава Богу, сохранились эти строчки в её чтении — отстранённом, холодно-насмешливом. «Вот чем удивили!» — как сказано у неё в другом стихотворении, тоже страшном и тоже ледяном.

Иногда мне кажется, и это объяснение уже основательнее прежнего, мстительного и шовинистического, что женщинам присуще более спокойное, почти родственное отношение к жизни и смерти: они чаще имеют с ними дело. «Напутствовать умерших и впервые приветствовать рождённых — их призванье», как сказал другой замечательный знаток женской природы Мандельштам. Потеря драгоценности или хоть пустякового подарка от любимого — это да, трагедия. Но смерть — кто она вообще такая? Набоков любил цитировать выдуманного им философа Делаланда: его однажды спросили — чего это он на похоронах не обнажает голову? «Я жду, чтобы смерть сделала это первой». В самом деле, чего с ней церемониться, что снимать перед ней шляпу? Пусть она снимает шляпу перед мужеством тех, кто знает, чем всё это кончится, и всё-таки живёт, любит, что-то делает.

Всё, чему мужчины придают преувеличенное значение, в глазах женщин почти не имеет цены: не зря почти все эти вещи женского рода. Жизнь, смерть, карьера, болезнь, война… Все свои, никакого пафоса. И жизни, и смерти, и карьере, и войне они запросто говорят: подвинься. Вот почему любовь так легко вытесняет любой страх, вот почему мужчина из-за любви забывает даже о жадности: не правда ли, в женском присутствии все наши цели так иллюзорны, а страхи смешны…

«Кажется, что с женщиной не умрёшь, что в ней есть вечная жизнь», — писал обериут Александр Введенский, но это ведь так кажется потому, что сама она с лёгкостью побеждает мысли о смерти и разводит руками любую беду. Они боятся действительно десятистепенных вещей — и многие мемуаристы из числа ветеранов вспоминают, как медсёстры презирали смертельную опасность, но всерьёз и подолгу рыдали из-за предполагаемой измены возлюбленного.