Дмитрий Быков - Думание мира

Есть у нас и собственно эротическая проза, такая, в которой герои почти ничего другого не делают и уж точно ни о чем не думают. Так что когда лет пятьдесят спустя будущие историки будут рассказывать о политическом терроре и тотальной несвободе ― им не худо бы иметь в виду, что именно в эпоху Второго Срока и Большой Стабилизации рынок наводнился вполне легальной полупорнухой. Вышла, во-первых, повесть Романа Парисова «Стулик» («Современная Лолита» ― написано на обложке), во-вторых, «Fuck, ты» Марии Свешниковой, в-третьих, «Raw порно» Татьяны Недзвецкой, и все это выстрелило синхронной струей в конце 2006 ― начале 2007 года.

«Вожделение есть повсюду ― в девушке, слизывающей майонез с французского хот-дога, в мужчине, который холодно и жестоко курит сигарету в спортивном кабрио, в той паре, которая, не стесняясь, просовывает руки сквозь гульфик, расположившись на одной из лавок Никитского бульвара», ― замечает Свешникова, не снисходя до объяснений, с какой радости пара в четыре руки полезла в гульфик на одной из лавок; этот ряд несложно продолжить, ведь вожделение действительно есть во всем: в людях, входящих в троллейбус и выходящих из него, в солнце, которое встает, и в снеге, который ложится, в новом здании петербургского «Газпром-сити», которое пронзает облака, в министре, сладострастно склонившемся перед президентом в ожидании отеческого разноса… Россия ― удивительно неприличная страна, если смотреть на нее под определенным углом зрения, но зато и дико возбуждающая. Все хотят друг друга казнить.

В сочинении Недзвецкой это садомазо достигает апогея, вырывается из гульфика, шевелит всеми щупальцами:

«Вдруг Саша отвешивает мне пощечину, я испуганно смотрю на него ― его красивое лицо приняло садисткое выражение.

― Так ты кончаешь, сука! ― орет он и, не останавливаясь, хлещет меня по щекам. Моя голова, как у куклы, мотается из стороны в сторону. Каждый удар его все сильнее, он явно теряет контроль над собой, и каждый его толчок все сильнее и сильнее, боль и наслаждение заливают меня, я чувствую, как изо рта тонкой теплой струей течет кровь. Я целую его губы ― питаюсь его несвежим дыханием».

В нормальной литературе тонкие эвфемистические описания производственных процессов заставляют думать о сексе ― в российской разнузданные описания оргий заставляют думать о производстве, нижней палате парламента или цензурном уставе. И это весьма не случайно. В российской прозе, как и в российской жизни, никто никого не любит, а потому и написать об этом так, чтобы читатель чего-нибудь захотел, невозможно по определению. В стране, где каждый стремится исключительно к доминированию, мечтать о любви и соответствующей литературе бессмысленно. Тут будут только лизать, пронзать и казнить.

И все это будет в самом деле очень неприлично.

Но и только.

Способен ли хоть один отечественный беллетрист выдать на-гора настоящий культовый роман и каким он должен быть, если переносить его на русскую почву? «Код да Винчи» ― не просто Умберто Эко, брошенный в массы, или Перес-Реверте, лишившийся остроумия. В конце концов, романы о сектах сочинялись давно, их просветительская роль даже позитивна. Откуда бы еще массовому читателю узнать тайны Ватикана или расположение залов Лувра? Тут Браун никакого велосипеда не изобрел.

Иное дело, что у него было два предшественника, об одном из которых он, вероятно, понятия не имеет, зато уж второй ему известен наверняка, потому что ободрал он его, как липку. Первый ― Еремей Парнов, автор «Ларца Марии Медичи», в котором уже в 1972 году были все брауновские и многие эковские фишки: таинственный стишок, содержащий указания на клад; шифры; секта тамплиеров и ее сокровища. «Ларец Марии Медичи», переведи его кто-то на английский и раскрути, стал бы мегахитом.

Всякому автору, сочиняющему роман о поиске таинственного сокровища, приходится решать мучительный вопрос: что такое найдут герои в конце? Трудно придумать нечто грандиозное, и сокровище в большинстве случаев оказывается недосягаемым либо несуществующим. Парнов поступил изысканно ― утопил его вместе с целым островом, пошедшим на дно в результате землетрясения.

Что касается второго предшественника ― это мой любимый американский беллетрист Ирвин Уоллес, написавший фигову гору романов, лучший из которых «Слово» (тоже, по странному совпадению, 1972). Его у нас издали, высокомерно отругали и забыли, а роман-то классом повыше, чем у Брауна, не говоря уж о том, что это настоящий христианский роман, с глубокой и остроумной мыслью. Речь там идет как раз о фальсификации Евангелия и об отважном атеисте, который с помощью дюжины ученых и одной красотки эту фальсификацию разоблачает. Но чем дальше он углубляется в козни и хитросплетения врагов, проявляя при этом все высшие христианские добродетели, тем ближе оказывается к Богу. Так что и конце, все вроде бы разоблачив, он как раз уверовал.