Лев Пирогов - Хочу быть бедным (сборник)

Очень вдруг сегодня эту «границу перехода» почувствовал.

То ли она проходит по электричеству?

Недаром люди старые говорили: «утро вечера мудренее» – всё, что делается под сенью нощи, от лукавого. (Я вот, например, ночью писать привык.)

То ли дело с утреца встал, помылся, почистил зубы…

Но и опять же – электрический компьютер включаешь.

И наваливается на тебя тоска безудержного веселья… Так что даже бок от смеха болит.

Уже ни коньяк, ни но-шпа его не берут, только ванна горячая, но не будешь же в ней, как Архимед, всю жизнь сидеть. Надо обращаться в больницу.

В больнице, пока приёма у главного специалиста по бокам ждал, разговорился с человеком, вернее, он со мною разговорился.

У меня, говорит, правой почки нет, Сам Фрол Никитич (главный специалист) удалял. Руки золотые! Так ему благодарен… А сейчас вот что-то левая барахлит. Ну я, понятно, сразу же к Фрол-Никитичу. Такой доктор, такой доктор!.. У него у самого одной почки нет. А вас что беспокоит, вы говорите?

Ботинок жмёт, говорю.

Записался, в общем, к этому Фрол-Никитичу.

И пошёл в лесок прогуляться, раз уж на больничном уже. Бок, конечно, болит, полгода уже. В голове сплошные мысли про Мишу Вербицкого, как его получше прищучить. И как сделать так, чтобы все мною от этого восхитились. Болит. Ну и хрен с ним.

А тут набрёл на хуторок в лесу, не знаю, зачем он там, но, в общем, набрёл. На заимку. Дымком печным потянуло. Навозцем. Собаки лают. Стал разглядывать верёвочку, которой закрывалась калитка, знаете? Думаю, вот странно: ну понятно – засов. Понятно – навесной замок от воров. А зачем верёвочка? От кого? От добрых людей? То есть это я сейчас подумал. А тогда просто рассматривал. Какая она.

И то ли от верёвочки этой, то ли от дымка этого забытого с этим навозцем – но не заметил, как мысли про Мишу оказались вдруг совсем далеко от места, где им только что положено было быть. Вообще никаких мыслей в голове не осталось вдруг. Или, может, такие, для которых у меня нет слов, а потому и мыслями их назвать нельзя. (Или не в голове.)

Так и шёл дальше, как тибетский монах пустой. Трогал деревья, смотрел, как снег синеет от сумерек. И вдруг почувствовал, что ничего не болит. Выплеснул боль вместе с мыслями. Которые и мыслями-то назвать нельзя, хотя можно. Так, дребезжание. Взял и выключил.

Наверное, неправильно напрягаться, чтобы рассказать, что я там дальше делал, – ходил себе и ходил. Дышал, жил. Долго.

Наступила ночь, звёзды было видно сквозь ветки, знаете, такие колючки. Ночь глухая-глухая. Было чувство – очень поздно иду. И ещё – будто пережил много всего, если не жизнь прошла, то существенный кусок жизни.

А как добрёл до города – удивился: тут, оказывается, за это время ничего не изменилось. Машины туда-сюда, туда-сюда, туда-сюда… Ну, типа, как летал отрок во Вселенной на колючку-звезду, вернулся согбенный, с бородой весь, а у них тут секунда прошла, у этих. И как-то жалко их за это становится.

Хорошо, по крайней мере, что не себя.

Sundsay, 4th

Электрон так же исчерпаем, как и атом. Это было большой глупостью – пытаться черпать энергию из расщепления человечьей души. Ненавижу всё «интеллектуальное», человека пластающее – весь этот самодовольный модернизм. Никакого «надлома» и «внутреннего трагизма» для того, чтобы так писать, не нужно, как не нужно их, чтобы давить прыщи.

Исчерпываемость души. У тех, кто её не чувствует, обычно хватает храбрости (неосведомлённости), чтобы становиться революционерами, гениями, дарить себя человечеству и затевать войны. Кто чувствует – у тех хватает сил молиться за первых.

Но большинство живут просто так, посередине.

Wednesday, 21st

В палате телевизор, не выключается никогда. Соседа привезли с операции, он вяло мычал и потешно махал перед собою кистями рук, когда медсестры с каталки перетаскивали его на кровать. Ухмылялись: видно, к этому привыкнуть нельзя, к отходнякам, всякий раз что-то новое изобретает слабая плоть. Оклемался быстро, минут через пятнадцать, началась эйфория. Громко, раза в полтора громче обычного, рассказывал, что был в Ираке, где в каких-то катакомбах встречался с Саддамом. Ещё через полтора часа стал крупно страшно трястись, как в эпилептическом припадке, замолчал.

Другой сосед, получив вместо утки (с патрубком для ссанья) судно (женщинам под попу кладут), долго размышлял над этим вслух. Размышление состояло из двух частей: а) все утки прибрали женщины-больные; б) зачем они им?

Я тем временем неожиданно подсчитал, что уже четверть года в больнице лежу. Надо же.