Лев Пирогов - Хочу быть бедным (сборник)

(…Вот не хотел же переходить на личности, но сорвусь. Билли Холидей пела, а не «пел», потому что она женщина. (Мужчина – тот Джонни Холидей.) И литературный редактор романа Михаил Бутов, по случайному совпадению ответственный секретарь премии «Большая книга», соискателем которой этот роман является, не знать этого не может. Ибо меломан известный. Значит, корректор… Всё зло мира от Америки и корректоров!..)

На днях один человек – миссионер, ведёт литературный кружок у заключённых, – рассказал о своих подопечных вот что:

«О. Генри и Уэллс им гораздо „понятнее“, „ближе“, „веселее“ (закавычено, потому что неточно), чем, к примеру, Аверченко или Куприн. Не сюжетно даже, а лексически. Под правильную русскую художественную речь почти засыпают. Не поймать мне пока мысль, но что-то прорисовывается, с учётом шквального успеха у них Шукшина и вполне приличного приёма Шаламова».

Очень зацепил меня этот рассказ. Казалось бы: ну смешно, зеки, тоже мне критерий.

А Шукшин?..

А «большое видится издалека»?

Я так думаю: вот есть разные вещи в жизни. Вроде все нужны, всякие важны – и зубная паста, и крем для лица. Но, когда край наступит, что оставишь, а что с собой возьмёшь?

«Зекам нравится» – это и есть вроде такого маленького испытания на излом. Нечто вроде бы величественное, монументальное (Куприн) превращается в бессмысленные кружавочки.

Что уж говорить о дельфинах.

А «Перс», ну что «Перс». Для таких романов следовало бы выделить особую премию, вроде Шнобелевской – за смешные и бессмысленные исследования. Типа левитации лягушек в магнитном поле. Специалисты поймут: в левитации лягушек тоже смысл есть. В «мирное время».

Тут, возможно, и зарыта собака между милейшим Бутовым и во всех отношениях неприятным мною. Он, за вычетом всяких «но», считает наше время «мирным», движущимся в правильном направлении, пригодном для остроумных фундаментальных исследований. А мне кажется, что край, пожар и набат. Ему подавай лягушек, мне – чтоб как для зеков.

Казалось бы: какое время – такая литература.

А ну как наоборот?

Ну не из-за книжек же мы, в самом деле, ссоримся?

Мы с одним моим другом любим посудачить про советские фильмы. Про Женю Лукашина, про Валико Мизандари. Такие бездны вкуса находим в них! Такие хитросплетения судеб.

Конечно, это игра. Потому что – где эти фильмы, а где те бездны. Но если кто-то скажет нам, что мы занимаемся чепухой, мы, пожалуй, обидимся. Игра-то она игра, но всегда до полной гибели всерьёз для играющих.

Роман Дмитрия Быкова «Остромов, или Ученик чародея» – хороший, потому что заставляет задуматься.

В частности, вот о чём: а хороший ли это роман?

Обычно мы решаем этот вопрос, исходя из нашего отношения к автору. Приятен тебе человек – значит, и всё, что он говорит, хорошо и правильно.

А если «неказист, волосы напомажены… лицо подёргивается, будто в судорогах или от постоянной брезгливости, кажется, ужасно злое»? Это о Достоевском. Вот ещё: «Достоевский, знаменитый: этакая гниль…»

Нет, надо соблюдать осторожность.

Итак. Прикидывающийся масоном «с высокой степенью посвящения» Борис Остромов, в меру обаятельный, в меру жалкий шарлатан вроде Остапа Бендера, дурачит группку ленинградских обывателей из «бывших». Дело происходит в 1925 году. Остромов спекулирует на их увлечённости эзотерикой, хотя на самом деле этих людей привлекает не столько эзотерика, сколько возможность побыть в обществе себе подобных, хоть немного почувствовать себя не «бывшими», а просто людьми. Гегемония пролетариата не предоставляет им для этого других возможностей.

И что самое интересное: Остромов ненастоящий, но ученики его, по крайней мере один из них – настоящий! Его дурачат, а он и впрямь учится. Левитировать, например. Заглядывая в окна, как Маргарита.

«Реминисцентный слой» в романе необычайно толст. Помимо очевидных нам, неучам, остапов ибрагимовичей и маргарит, тут тебе и Грин с Волошиным, и позабытый-позаброшенный поэт Одинокий, и, кажется, Михаил Кузмин с Юрием Юркуном и Ольгой Гильденбрандт, и… Наверное, даже у простолюдинки Тамаркиной, затесавшейся в эзотерический кружок, есть какой-нибудь достойный уважения прототип.

Ведь не случайно же эта Тамаркина единственная из представителей «пролетариата», кто описан в романе с сочувствием. Все прочие: женщины, мужчины и даже дети – представлены злыми карикатурами. Художественная структура романа от этого распадается на две половины. С одной стороны «бывшие»: тут полноценные образы, с «диалектикой души» и «подкладкой судьбы», с другой стороны «подлый народец», эти совсем из другого жанра. Босх обзавидовался бы. Никого живого, кроме Тамаркиной. Сплошь сипение, чирьи и смрадные дыры ртов. Почему?