Когда приехал назад в Москву, долго не мог привыкнуть. Что это, куда я попал, что со мной? Будто потерял или забыл что-то, будто вытащили из организма какую-то маленькую, но важную для его нормальной работы детальку, будто уронил что-то с балкона и похолодел от ужаса, хоть сам не упал. Особенно трудно в метро было, прямо паника накатывала, и напомнило мне это один случай.
Сидел поздно вечером на скамейке в метро, ждал поезда. Людей на перроне почти не было. Когда поезд подошёл и я шагнул к распахнутой двери, ко мне метнулся маленький человечек – вёрткий, чёрный, нездешний. Что-то неразборчиво лопоча, он заботливо закружил вокруг, стал хватать меня за одежду, хлопать по ней руками, отряхивать. Я удивился, попытался заглянуть себе за спину и тоже невольно закружился в этом нелепом танце. Вдруг испугался – карманы!.. Из карманов что-то утащить хочет! А человечек, всё так же мелко суетясь и лопоча, вдруг меня оставил и юркнул в вагон. Дверь за ним в тот же момент закрылась, поезд ушёл, я принялся сосредоточенно обшаривать карманы. Всё на месте. Механически снова сел на скамейку. И вдруг почувствовал, что именно не на месте.
Не на месте оказался я сам. Понадобилось усилие, чтобы вспомнить, где я и что со мной. Я смотрел вокруг и не узнавал станцию. Нашёл на стене буквы и долго пытался прочесть название. Пока читал, забыл, куда мне надо. Пока вспоминал, забыл, сколько сейчас времени. Пока соображал, что надо посмотреть на часы, снова забыл, что я здесь делаю. Закружилась голова. Потом заболела. Назойливо болела всю ночь.
Утром, преодолевая дурноту, с трудом побрёл на работу. Тяжело, будто мешок несу. Против обыкновения, наплевав на гордость и мужские приличия, сел на свободное место – невмоготу стоять. На станции «Курская» зашли двое мужичков, видно с вокзала. Волосы цвета выгоревшей соломы, неяркие лица. Рядом со мной освободилось место, один сел. От него пахнуло сундуком, половиками… Посыпалась округлая деревенская речь, о чём говорили, не помню, но голоса завораживали, убаюкивали – хотелось ехать и слушать вечно. Жаль, что мужички, подхватив узлы, вышли на «Комсомольской». Но голова прошла.
Понимаете? Нагрянул ЧУЖОЙ, задурманил, навёл под видом заботы порчу. А шли мимо равнодушные свои люди, рукавом махнули – и нет ничего. Ни головной боли. Ни часов тех световых, электрических.
Вот и там, в Ясной Поляне, понял я, что нет никакой катастрофы. Как нет беды в том, что мы все умрём. Солнце всходит и заходит, люди приходят и уходят, а трава и речка Воронка остаются. Поняв это, я успокоился всерьёз и надолго.
Один товарищ упрекнул меня: что же ты, получается, Пиночета предал? Это у Бориса Екимова повесть есть – «Пиночет». Так прозвали председателя колхоза, который запретил своим колхозникам воровать. А дело было аккурат после перестройки, колхозы разваливались, зарплат не платили, техники не было, комбикормов не было, ничего не было, дома скотину кормить нечем. Мог бы и войти в положение – у всех дети ведь… И многие входили. А Пиночет – нет. Банку молока унесла с фермы – осталась без работы, живи как знаешь. Я тогда написал, что пренебрежение милосердием ради общего дела у нас сегодня принято называть «фашизмом». И что альтернативой «фашизму», таким образом, являются эгоизм и безответственность. За отступление от этого и упрекнул меня мой товарищ. Что ж теперь, дескать, – давайте, русские люди, доживайте, гребите каждый под себя – по мне вы и так хорошие?
Так-то так, да наоборот. Воруют – потому что «осознание катастрофы», а от этого «спасайся кто может», тащи с корабля. А если никакой катастрофы нет и корабль не тонет – растаскивать его на доски-брёвна не нужно. Разрозненными сверхусилиями одиночек-пиночетов, даже если эти усилия растиражируют государственные массмедиа и освятит искусство, общего дела не сделаешь. Это уже показала советская история. «Председатель» Михаила Ульянова был, «Коммунист» Евгения Урбанского был – а всё одно воровали. И украли практически всё, до основанья, до травы и речки Воронки. Но уж это осталось. И главное теперь – понять, что «живём мы тут», а раз живём – значит, и умираем, ничего не поделаешь, можно не дёргаться.
ЖИВЁМ – значит, влюбляемся, совершаем стыдные и непростительные ошибки, мечтаем о лучшей доле, лежим на лугу, задрав голову и глядя в это высокое, бесконечное небо, раз в год бросаем курить и раз в двадцать лет перечитываем «Войну и мир», закусывая ослепительно хрустящими солеными огурцами.
Читать дальше
Конец ознакомительного отрывка
Купить книгу