Евгений Добренко - Сталинская культура - скромное обаяние антисемитизма

Абстрактного антисемитизма не существует. Любой антисемит легко докажет, что это определение к нему не относится, прибегнув к неотразимому аргументу ad hominem: какой же я антисемит, когда у меня жена еврейка или — мой лучший друг еврей. Такие люди иногда искренне (но чаще, конечно, лукавя) не узнают себя в обобщенном, заведомо негативном образе антисемита. Но единого образа и нет, поскольку «антисемитизмов» существует бесконечное множество — религиозный и государственный, идейный и политический, «правый» и «левый», экономический и исторический, бытовой и культурный, расовый и интеллектуальный и т. д. Интеллектуальному антисемиту претит расовый (клеймящийся им как «примитивная юдофобия»), антисемиту расовому чужд религизоный (случай нацизма) и т. д. Идентичность формируется на образе Другого. В течение веков для большинства европейских наций таким Другим был еврей, так что вся пестрота спектра европейских идентичностей нашла в нем зазеркальное отражение.

В начале ХХ в. интенсивная еврейская ассимиляция столкнулась с кризисом идентичностей, вызванным процессом формирования национальных государств и крахом империй. Национализмы невозможны без образа Другого. Так что евреи, оказавшись катализаторами этих процессов, стали неизбежной их жертвой. В связи с демократизацией общественной жизни в ХХ в. антисемитизм мутировал особенно интенсивно, а все его формы проявили себя наиболее радикально. Не удивительно, что именно антисемитизм способствовал росту еврейского национализма, а Альфреда Дрейфуса отнюдь не случайно называют подлинным отцом сионизма, ведь именно события вокруг его осуждения послужили для Теодора Герцля толчком к формированию теории сионизма. Нацизм резко ускорил этот процесс: занимаясь конструированием «арийской расы» через образ Другого, расовая теория фактически конструировала и еврея.

Советский антисемитизм имел иную природу. Он не был прямым продолжением антисемитизма, процветавшего в дореволюционной России. Опираясь на исторический и бытовой антисемитизм, на всю мощь государственных институций, он так и не обрел доктринальной легитимности. Поскольку продолжала действовать интернационалистская марксистская риторика, постольку, даже став системным явлением, антисемитизм в СССР продолжал оставаться полуофициальным, латентным. Это вызывало сложности с артикуляцией антисемитской политики, проводившейся при Сталине (и позже его наследниками), порождая различные формы заменного дискурса.

В сущности, советский антисемитизм — побочный продукт советского национально–государственного строительства. С фактическим отказом от марксистской модели развития («социализм в отдельно взятой стране») и от интернациональной доктрины возникли и предпосылки для перехода бытового антисемитизма на уровень государственного. К этому надо добавить личную юдофобию Сталина, питавшуюся как люмпенским происхождением и семинарским образованием, так и его личной неприязнью и завистью к образованным организаторам и ораторам революции, среди которых было немало евреев. Наконец, социальной базой сталинской политики государственного антисемитизма стала новая номенклатурная генерация. Из социальных низов она пришла на смену «пламенным революционерам», сметенным сталинскими чистками второй половины 1930–х гг., принеся с собой бытовой антисемитизм из деревень и городских окраин. Согласно сталинскому диктуму, эти кадры и решали все.

Документы, опубликованные в книге «Государственный антисемитизм в СССР» [3] Государственный антисемитизм в СССР: От начала до кульминации, 1938—1953 / Под общ. ред. А. Н. Яковлева. Сост. Г. В. Костырченко. М.: МФД; Материк, 2005. 592 с. , показывают, как сталинский антисемитизм был «пересажен на номенклатурную почву, благодаря чему обрел статус систематической государственной политики» (с. 6). Надо заметить, что часто документы в книгах этой серии публикуются в хронологическом порядке, так что бывает трудно проследить за теми или иными сюжетами. Однако книга «Государственный антисемитизм в СССР» построена тематически, что не только помогает читателю, но и создает неожиданный побочный эффект: соседство документов фиксирует не только последовательность тех или иных политических акций, но и смену дискурса, причем иногда в очень коротких промежутках. Так, в случае с материалами по делу ЕАК и делу врачей 1952–го — первой трети 1953 г., а затем — буквально несколько месяцев спустя: «еврейские буржуазные националисты», «шпионы иностранных разведок» и «убийцы в белых халатах», которых предлагали чуть ли не четвертовать на Лобном месте, прямо на глазах превращаются в невинно осужденных «честных советских граждан», павших жертвами «незаконных методов ведения следствия» и происков по «подрыву дружбы советских народов».