Аркадий Бабченко - Операция «Жизнь» продолжается…

Чикунов достает сигареты. Закуриваем. Он продолжает.

— Я в армии отслужил тридцать два года, и от армии у меня осталось ощущение не товарищества, а предательства. Предательство было страшное. Как их убивали, этих мальчишек. Свои же. "Градом", артиллерией. В Грозном однажды нас набилось на консервном заводе как селедок в бочке. Кругом чехи. Нас разделяло метров сто, не больше. И командующий вдруг отдает приказ на артподготовку. За двенадцать километров с Толстой-Юрта начинает работать тяжелая артиллерия. На таком расстоянии разлет в сто метров обычное дело. Два часа нас утюжили «саушками». Там горы трупов были, горы… Я ходил к командующему, просил прекратить огонь. Меня назвали паникером — ты, мол, боишься потерять десяток другой солдат. Когда в бронежилет мне рикошетом угодила задница от снаряда — огроменный осколок, я пошел к командующему и швырнул этот осколок ему на стол…

Через несколько дней нас перекинули в глубь города. Я был с отрядом СОБРа. Сидим на броне, вдруг пригоняют толпу мальчишек в форме — именно толпу, подразделением их назвать никак нельзя. Я спрашиваю: "Кто такие?" Резерв Министерства обороны. "Присягу принимали?" Нет. "Из автомата хоть раз стреляли?" Нет. Совсем зеленые, у них форма даже не помятая была, колом стояла. Начинается минометный обстрел. Солдаты продолжают стоять — толпой, кучками. Они даже падать без команды не умели. Представляешь, что такое минометный обстрел, когда весь двор забит людьми? Мина ударит — четыре, пять, шесть трупов… В толпе образовывается дырка, эту дырку тут же заполняют другие. Прижимаются друг к другу, как пингвины. Им страшно, они в кучи сбиваются, а тут следующая мина. Опять дырка, опять новые своими телами её заполняют. Мы с офицером собровцем начинаем их растаскивать, хватаем за одежду и в колеи от гусениц запихиваем. Я только следующего схватил, сзади разрыв. Нас вместе с ним в яму швырнуло, он первый, потом я, а на меня сверху еще один упал. Я из-под него вылезаю, переворачиваю, у него бушлат разорван, а в груди огромная дыра и еще дымится. Он в сознании был. Посмотрел на меня: "Только маме не говорите"… и умер.

— Армия была настолько деморализована, настолько подавлена, — продолжает Чикунов. — Солдаты просто сидели и ждали, пока их убьют. Они воевать совсем не могли. В таком состоянии находились… Я у психологов потом спрашивал, что это за ступор такой — идет как зомби, автомат по земле волочит, на убитых, на внутренности наступает — ничего не видит, а глаза — белые, просто белые, зрачков совсем нет. Они говорят — ну, это уже полный абзац.

Предательство. Сплошное предательство. Вы знаете, что за сутки до расстрела колонны 245 полка под Ярыш-Марды с соседних высоток были сняты три сводных батальона? Они ушли, утром на их место пришел Хаттаб и из наших же окопов весь день долбил колонну.

Черт возьми, ну как тут не запоешь?

За десять лет через Чечню прошло около миллиона военнослужащих. Население большого города. Пятьдесят дивизий обученных убивать людей, которые, возвращаясь домой, несут в мирную жизнь свою философию. Философию войны. Ave Caesar, morituri te salutant!.

Они встречаются в переходах. Около моего метро каждое утро сидят трое. На троих — пять медалей, шесть костылей, два протеза и одна нога. И ненависть тоже одна. Ко всему миру.

Уже несколько лет они приходят сюда и поют песни. Всегда одни и те же. В одной и той же последовательности. Сначала "Небо кидало на землю горящие МиГи", потом "Чечню Червленую", «Умирали пацаны страшно», «Рождество. Мертвый город» потом еще какие-то свои, никому не известные. Поют плохо, но им плевать на это. Они ненавидят тех, для кого поют.