Аркадий Бабченко - Операция «Жизнь» продолжается…

В России сто сорок миллионов человек. Интересно, кто-нибудь из них когда-нибудь побывает в благословенном проросийском теперь эдеме Земо-Никози, за который отдано девять русских жизней?

Владикавказ-Джава-Цхинвал-Гори-Москва-Берлин.

Август-сентябрь 2008

У них была только одна возможность искупить вину перед Родиной. В штатных расписаниях штрафных рот так и писали: «Причина освобождения — убит в бою».

Мы не пехота, мы — погибель…

Штрафной батальон. Штрафбат. Даже по своему звучанию — страшное слово. Их всегда кидали в самое пекло. На танкоопасные направления, укрепрайоны или минные поля — туда, где не могла пройти пехота. В атаку они шли без артподготовки, огневой поддержки и пулеметов. Даже карабины им выдавали не всегда. Потому что они должны были искупать вину кровью. И они искупали, своими смертями прокладывая армии путь к Победе.

Фамилии многих из них так и остались неизвестны. Их хоронили в общих безымянных могилах. Те же, кому повезло, и кто выжил, имели право не упоминать в анкетах о своем штрафбате. И они не упоминали. Не рассказывали об этом никому. Потому что еще полвека после войны это считалось позором, клеймом. Зачастую даже самые близкие родственники не знали, что их отец, муж или дед прошел через ад.

Сейчас их осталось очень немного. У каждого из них был свой штрафбат. И у каждого о своем штрафбате остались свои воспоминания. У кого трофейный штык, у кого — справка об освобождении, у кого страшный синюшный шрам под лопаткой. У Ивана Петровича Горина — офицерская шинель, которую он, вопреки уставу, сшил на заказ у польского портного в Познани и за которую несколько раз отсидел на "губе". Но так и не обменял её, фартовую, идеально подогнанную, на простую солдатскую. Он и сейчас иногда в ней ходит, пока на даче живет, — и в сад, и в огород, и на крылечке посидеть, покурить. Иногда разговаривает с ней: голубушка, говорит, моя, родная…

Нет, фамилия Мошеннику досталась, конечно, неправильная. Ну какой он Горин? Скорее — Везунчиков. Или Счастливцев. Сколько раз ему предоставлялась возможность загнуться, но каждый раз везло. Пережить бездомное воровское детство, голодуху тридцатых, сталинские лагеря и штрафную роту — на это нужен особый талант. Талант везения. И он у него, несомненно, был.

Впрочем, был у него и другой талант. Мошенник умел рисовать. Когда не надо было думать о жратве, садился где-нибудь с обрывком бумаги и часами чертил портреты своих детдомовских голоштанников. Или шел в поле и писал пейзажи. В такие минуты он забывал обо всем и ничто его уже не тревожило. И кликуха-то попервоначалу у него была — Художник. Мошенником-то он уже потом стал.

Вот этот-то талант в нем и заприметил однажды Учитель. Подошел на рынке, где Мошенник пытался толкнуть свои репродукции с Шишкинских «медведей» (они почему-то особенно хорошо шли), постоял, посмотрел. Да и взял к себе в мастерскую.

Этот поворотный момент был, пожалуй, главным везением в его жизни. Не будь Учителя, плюнул бы когда-нибудь Мошенник на искусство, связался бы с блатарями окончательно да и сгинул бы в лагерях. Но Учитель вытащил его из стаи, принял, как сына. Стал обучать. Показал, как накладывать краски, как подчеркнуть игру света и тени, чтобы плоское вдруг ожило на холсте, чтобы проступили в нем глубина и содержание, чтобы характер стал понятен людям. Мошенник старался. Работал, как черт. И когда получалось, радовался, как ребенок.

И образовалась вдруг вроде как семья у Мошенника. Вдвоем с учителем — уже не бродяжка бездомная, в семье, при ком-то.

Какое-то время жили вместе. Писали иконы, репродукции — все тех же «медведей» и «охотников». Тем и кормились. Люди покупали, и стало уже казаться Мошеннику, что устроился он в жизни окончательно. Нашел свое место.

А потом вдруг раз — и началась война. Учителя забрали на фронт. Вернулся он через полгода с простреленным легким и чахоточным румянцем. Он и до войны-то особым здоровьем не отличался, а тут совсем доходягой стал. Открылось кровохарканье, которое никак не проходило с голодухи. Яснее ясного — умирает человек. Тогда-то Мошенник и начал подделывать хлебные карточки и менять их на еду. На хлеб. Если в день удавалось заработать полбуханки — хорошо.

Вот с этими-то карточками зимой 44-го его и повязали. Как выследили — не понятно. Тетки на базаре уж как его карточки в руках не крутили, чуть ли не на зуб пробовали — ни разу никто в подлинности не усомнился. А вот нате, пожалуйста, пришли вечером двое, постучали в окошко: «Ты?». «Я». «Карточки подделываешь?» «Ну, подделываю, чего уж там…» «Ну, пошли». «Пошли». И пошли. Просто, буднично, обычно, как на прогулке — двое нквдэшников и он посередине. Как пацан со старшими братьями.