Александр Архангельский - У парадного подъезда

В первой половине 1988-го все вроде бы шло по накатанной колее: маршал Жуков как честнейший партиец (№ 5), деятельность Комиссии Политбюро ЦК по реабилитации являет собою урок твердости и достоинства (…), преподанный государственно, он обязан преобразовываться в личном опыте, в делах; невозможно без него прийти к будущему, достойному ленинской мечты» (№ 7, колонка редактора); 1-й секретарь ЦК комсомола Александр Косарев — жертва рябого вождя; круглый стол «Больше социализма!» (№№ 12, 14); письмо старых большевиков о необходимости переиздать «Повесть о пережитом» Бориса Дьякова.

Но появляются и кое-какие новые интонации. В поэтической антологии, которую непрофессионально, но искренне и потому хорошо вел в 1987–1988 годах Евг. Евтушенко, появилась подборка стихов Ильи Эренбурга (№ 7); и предисловие к ней составитель построил иначе, нежели редакция — к эренбурговским мемориям в 1987 году: «…в том тяжелейшем положении, в котором оказался Эренбург, как между молотом и наковальней, — между Европой и Сталиным, я думаю, он делал максимум возможного, чтобы помогать другим, не переходя, однако, грани после которой его самого бы ждала колючая проволока. Судить Эренбурга издали легко, быть Эренбургом было тяжко (выделено мною. — А. А.) — Положим, я лично сказал бы жестче и мягче одновременно — о трагедии личности, которая ведет постоянную двойную игру и соглашается на жутковатую роль «козырной карты» Советского государства в игре с Европой; о трагедии личности, заживо ставшей музейным экспонатом, который вывозят в застекленной витрине за границу, дабы все видели: у нас и демократы имеются… Но я и не печатался в «Огоньке», а только издали сочувствовал ему (иной раз — подавляя раздражение). А Евтушенко печатался и в определенные моменты задавал тон; появление драматического подтекста в статье о вчерашнем «идеальном герое» журнала могло быть вызвано и личными причинами, но «Огонек», который печатал это, не мог не сознавать, что тем самым несколько смещает свою позицию, лишает ее однозначности.

Другими «поправками к курсу» стали беседа А. Чернова с академиком Д. С. Лихачевым к 1000-летию Крещения Руси (№ 10), выступление Ю. Карякина на пресловутом круглом столе «Больше социализма!» (№ 14), публикация рассказа И. Друцэ «Самаритянка» (№ 23; вообще это, может быть, лучшая литературная публикация «Огонька» за все годы его обновления) и карякинский же статьи «Ждановская жидкость» (№ 19). При всей разнородности этих материалов их объединяет многое: и прежде всего — ни один из них не укладывается в прокрустово ложе философии «социализма с человеческим лицом», ибо во всех них упор сделан не на общественное устройство и переустройство, а на суверенную ценность человеческой личности, ответственной перед Богом (Д. С. Лихачев, И. Друцэ) или другими людьми (Ю. Карякин) и потому готовой признать, что «существует объективность законов нравственности», и «предъявить себе какой-то последний счет» (№ 14). Я совсем не хочу сказать, что Православие стало для «Огонька» чем-то большим, нежели тема, способная дать мощный социальный резонанс, — но оно перестало быть для него «атрибутом» памятливых настроений; я не хочу сказать, что «Огонек» сам решил вступить на стезю преодоления «шестидесятничества» (такого преодоления, которое включает преодоленное явление в состав созидаемого на правах неотторжимого, хотя и подчиненного другой структуре, элемента), но теперь он оказался готов открыть свои страницы и такой точке зрения. А значит, и Православие (вера вообще), и «антишестидесятничество» утратили для него ассоциативную связь с тоталитарной идеей. И произойти это могло лишь благодаря назревавшим переменам в нашем общественном сознании. Причем ситуация развивалась столь быстро, что «Огонек» едва ли не единственный раз в своей практике на мгновение отстал от нее.

Вспомним: 1988 год начался скандалом вокруг пьесы Михаила Шатрова «Дальше, дальше, дальше!» («Знамя», № 1). «Правда» попыталась использовать ее как повод, чтобы положить предел постепенному, но неуклонному освобождению общества, и отстаивать позиции Шатрова в «первом квартале» значило отстаивать позиции демократии. Но вот незаметно подошел третий квартал; и пирамида как бы перевернулась. Права Шатрова высказывать его убеждения никто больше не ставил под сомнение, однако многие из вчерашних его «тактических» защитников начали задавать логичный вопрос: а куда «дальше, дальше, дальше»?.. И в поисках ответа обратились к Солженицыну. Именно тогда и прозвучали знаменитые слова одного высокопоставленного господина о том, что Солженицын не вписывается в рамки социалистического плюрализма, и «Огонек» решил весьма оригинальным способом поспорить с этим утверждением. В № 45 появилась беседа со вчерашним гонимым — М. Шатровым, беседа, заставившая вспомнить фразу Евг. Евтушенко об Илье Эренбурге. Наш искушенный тактик со страниц журнала предложил властям своего рода компромисс: вы позволите напечатать Солженицына, а мы возразим ему следующее: а) спорить можно лишь о том, когда началось отступление от ленинского плана построения социализма — в 1924-м или в 1929-м, но говорить, что «катастрофа России» началась 25 октября 1917 года, нельзя; б) да, критиковать Ленина нужно, но только ради поддержания его авторитета (не символ, а живой и потому еще более близкий нам человек); в) пока Солженицын отторгает «сталинщину» — он с нами, как только идет против нее — он идет и против нас; г) а главное — давайте скорее канонизируем идеалы «детей XX съезда» в качестве новой, прогрессивной «идеологии»; тогда никакой Солженицын нам будет не страшен.