Виктор Ротов - Ближе к истине

Знаменский не раз говорил мне: «Хорошо, я согласен быть вторым, третьим, но хватит нам дичиться друг друга из‑за этого!»

Я всегда удивлялся этой его озабоченности, этому странному его «самопожертвованию», стремлению рассчитаться на «первый — второй». Я не понимал этой его заботы. Мало того, считал это некой игрой в самолюбие. А теперь каюсь и ругаю себя за неразумность, потому что понимаю — при теперешнем развале писательской организации, — что прав был Анатолий Дмитриевич, видя выход в скрепляющем творческом ядре.

Правда, я понял это еще при жизни Анатолия Дмитриевича. И коллеги не дадут соврать, не раз говорил о том, что нам надо совершенно сознательно обзавестись парой-тройкой литературных аксакалов, вокруг которых и держаться всем плотно. И было кое‑что сделано в этом плане. И вот — вот единение должно было состояться. Но… Некоторые молодые силы, обремененные больше творческой несостоятельностью, чем скромностью и дарованием, выпустили колючки. А некоторые «аксакалы» настолько вознеслись в самомнении, что взяли на себя больше роль судей, чем роль разумных пастырей. В результате мы имеем то, что имеем…

Но все это прелюдия к слову. А само слово об Анатолии Дмитриевиче я приберег для разговора о необычной стороне его творчества. О его стихах. Всем он известен как прозаик, как острый публицист, а как поэта его мало кто знает. Потому в этот памятный день я хочу коснуться его поэзии.

Для всякого литератора (да и нелитератора, а просто любителя изящной словесности) поэзия есть «высший пилотаж», если можно так выразиться, в литературном творчестве. И я не ошибусь, если скажу, что не было, нет и никогда не будет прозаика, который бы не пытался писать стихи. Меня, прозаика, тоже не миновала сия стихия. Когда я и не мечтал даже о литературной судьбе. Пришлось посочинять частушки для самодеятельного хора, в котором я принимал участие в юности. Незаметно как-то увлекся литературным творчеством и вот стал профессиональным прозаиком. Совсем недавно, когда за плечами уже горы перелопаченной «словесной руды», я вдруг вновь почувствовал острое желание написать стихи. Скорее это было даже не желание, а как бы острая потребность. Мне вдруг показалось, что я настолько овладел словом (пустое тщеславие, конечно), что смогу посредством слова извлечь из дальних тайников души и сознания недосягаемые для обычного человека мысли и чувства. И «отлить» их в поэтические строки. Как пишет в одном из своих стихотворений Анатолий Дмитриевич: «Всей спиной испытанная проза оформлялась медленно в стихи».

Когда я прочитал эту строчку, подумал, что это про меня. Я испытываю тот же процесс, который описан в его стихах. «Всей спиной испытанная проза медленно оформилась в стихи».

Стихи Анатолия Дмитриевича, что раскаленные угли. Читаю и обжигаюсь душой о каждую строчку: «Был рожден я с казачьей душою, это значит — открыт и не сбит. Это значит — рискнуть головою, где другой задрожит и сбежит».

В неполных семнадцать лет Анатолий Дмитриевич был арестован, судим и сослан на Север. Тогда было так: ляпнул неосторожное слово — изволь на Колыму. А они «не хотели принимать заблуждений века драки, эпохи Петли».

Это неприятие лжи и лицемерия он пронес через всю свою жизнь. Не то что ложь и лицемерие, а малейшую фальшь терпеть не мог. Реакция его была мгновенной, кто бы ни был перед ним. Это было ключевой чертой его характера. И тут нетрудно догадаться, какие отравленные стрелы летели в него за эту прямоту характера. Однако — удивительное дело! — он сохранил на всю жизнь веру в святое: «Я в Добро и Порядочность верил, запрягался я в три хомута. Оглянулся — сплошные потери, не дождался добра ни черта… Но потом оглядишься устало, как котомку, подкинешь свой Крест и опять повторишь, как бывало, тот же путь, мимо памятных мест. Среди душ, опоганенных злобой, не в почете мирском, не в чести, и считаешь лишь мысленно, долго ль этот Крест до Голгофы нести?..»

Острая публицистическая направленность присуща почти всем его стихам. Одно из них приведу полностью. Называется «По второму кругу?»