Виктор Ротов - Ближе к истине

Автор этих строк — один из немногих, наверно, кто взял книгу «Казачий кобзарь» и почитал от корки до корки. А прочитав, просто не смог не сказать добрых слов о ней. Как не смог не посмотреть зажигательно веселую, неунывную пьесу Ивана Вараввы «Хорош дом, да морока в нем». В подтексте читай: «Хороша Россия, да морока в ней». Выметем, выметем из нее мусор, выгребем пакости всякие, глядь, а они опять нагадили. И снова работа нам. До пота, до кровавых мозолей. Потому‑то в стихах и проскальзывают строки:

Думаю, мы сделаем благое дело, если всей писательской организацией поддержим горение «Звезды» нашего коллеги, замечательного кубанского поэта Ивана Вараввы и выдвинем его на соискание Государственной премии.

Чаще других вспоминает Знаменского Иван Федорович Варавва. Вдруг скажет: «Сиротливо стало без Анатолия…». А я обязательно подумаю при этом: «Был бы он жив, наверное, не было бы такого безобразного развала в нашей писательской организации, какой переживаем мы сейчас».

Всякий раз, касаясь мыслью и душой его светлой памяти, я ощущаю в себе все более притягательный образ его. Это был Человечище! Масштабный, импульсивный, динамичный, непримиримый к недоброжелателям России. Постоянный в главной гражданской стратегии, противоречивый в отношениях с людьми, особенно с коллегами-писателями. Взять хотя бы его «размолвку» с Виктором Астафьевым, которого чтил в свое время как бога в человеческой и творческой ипостаси…

Так уж судьба сложилась — мы с Анатолием Дмитриевичем с первого рукопожатия показались друг другу. Помнится, я ходил в приготовишках, заглянул в писательскую организацию, и там Владимир Алексеевич Монастырев, тоже ныне покойный, познакомил меня со Знаменским. За минуту до начала бюро.

Подвижный, легкий, с загадочной косиной в глазах, он как‑то сразу доверительно и на «ты» обратился ко мне: «Ты подожди меня — после бюро поговорим…»

Я ждал его с тонким вибрирующим чувством на душе: и зачем я ему понадобился? Какой у него ко мне разговор? Ведь мы только — только познакомились. Как потом выяснилось, ему хорошо обо мне рассказал Владимир Алексеевич. Мне было немного тревожно и в то же время приятно от того, что я попал в поле зрения такого крупного писателя.

Но недолго я тешил себя приятными мыслями. Он вышел из комнаты, где проходило писательское бюро, скользнул по мне «остывшим» взглядом и сказал: «Ничего не получается — у меня через полчаса автобус (он жил тогда в Хадыженске), так что… извини. В другой раз». И ушел. Мое недоумение и некоторое расстройство рассеял вышедший в приемную Владимир Алексеевич: «Квартирный вопрос решали, — он кивнул на дверь, за которой скрылся Анатолий Дмитриевич, — неудачно».

Однако настроение мое было подпорчено. В те времена окололитературного хождения малейший нюанс отношения старшего воспринимался болезненно…

Иногда, разбередив все эти канувшие в прошлое тонкости взаимоотношений с Анатолием Дмитриевичем, я вдруг обнаруживаю, что во все времена нашего с ним знакомства у нас было именно такое вот общение — на странной грани абсолютного доверия и какого‑то небольшого непреодолимого расстояния. Порой он раскрывался в разговоре так, что меня оторопь брала. Говоря о крайкомовских кураторах, он замечал как бы между прочим, что там сидят мастера по разобщению писателей. И в этой связи сетовал на уже тогда существовавший подспудный раздрай в писательской организации. Говорил, что спасение он видит в том, что надо объединиться ведущим писателям (не буду называть имен) и выступать единым фронтом, остальные потянутся за ними. Но всякий раз натыкался на непонимание. И тут же начинал развивать мысль, почему это происходит. Уже тогда он понимал, что существуют тайные, но очень агрессивные силы, которые неусыпно работают на раздрай. И не только в писательской среде, но в обществе в целом. Он понимал и другое, делился этой мыслью со мной, что каждый из названных им ведущих писателей мнит себя самым ведущим и делить это «ведущество» ни с кем не намерен. А потому, ревниво оберегая это свое самомнение, не соглашается ни на какую блокировку. Это понимали и те, кому всегда была и есть невыгодна сплоченность русских людей, и они, которые и теперь тайком рушат Россию, умело подогревали, да и теперь подогревают в каждом из них чувство непререкаемой исключительности.